Жизнь за Россию
Рейтинг: 5 / 5
- Информация о материале
- Просмотров: 3910
1. Храм русского духа
На северной окраине Москвы, обочь оживленной трассы и напротив стандартных коробок жилого квартала нашел себе пристанище двухэтажный особняк, который с первого же взгляда привлекает к себе внимание и вызывает невольную симпатию. Приютившись на краю живописного Лианозовского парка, он не отличается какими-то броскими архитектурными решениями, счастливо избавлен от аляповатости раскраски и показной вычурности и внешне сразу же радует взор своей соразмерностью и строгой эстетикой. Однако есть в нём и нечто такое, разумом необъяснимое, что будоражит дух и непреодолимо манит предвосхищением живущего за стенами чего-то необычного, ощущением редкой и ценной возможности прикосновения к чему-то не рутинному, возвышенному, сокровенному… Внутри, за оградой – какие-то грубоватые скульптуры; далее проглядывает большой красивый деревянный сруб – настоящий русский терем. Ни снаружи, ни на фронтоне — никаких вывесок, указателей[1]. Но ворота отверсты: не зазывающе, не приглашающе. А мимо, отдавая ежедневную дань суете бытия, проносятся в автомобилях по оживленной трассе водители и пассажиры; спешат или степенно прогуливаются по тротуару пешеходы; счастливые молодые мамы катают в колясках своих едва родившихся на свет ненаглядных чад…
И мало кто из всех этих людей знает, что впервые в жизни или в который уже по счету раз они минуют один из главнейших центров средоточия русского духа, его храм, святилище, стены которого вместо икон украшены воплощениями творческой и духовной мощи своего истинного создателя – нашего соотечественника великого художника и родомысла народа русского Константина Васильева.
Но, преступив порог храма, вы словно совершаете моментальное путешествие в пространстве и во времени, мигом оставляя позади, в другом, прежнем мире пошлость, убогость и скопидомство уродливого детища «демократической» глобальной тирании капитала, для обольщения толпы льстиво и лукаво величаемого «Свободным миром» («Free World»).[2] И сразу попадаете в другой, возвышенный мир. Вестником и проводником в нем служит устремленный на вас взор такой пламенной сверхчеловеческой силы и остроты, который не встретишь на полотнах всех остальных художников мира, да и вряд ли можно узреть под челом людей, сотворенных из плоти и крови. Живой, пронзительный, воистину обжигающий он способен на казалось бы, невозможное. Ему подвластно пробивать толстую броню душевного равнодушия и духовной спячки, которыми повально заражено наше «просвещенное человечество» и колебать основы устоявшегося и казавшегося незыблемым материалистично-потребительского отношения к окружающему миру. Строго вопрошая и передавая какое-то важное послание, взор взламывает панцирь убогого рационализма, чисто чувственного восприятия действительности, и проникает в то отдаленное прибежище, спрятанное глубоко внутри современного человека, куда было вынуждено скрыться его истинное «я», заставляет встрепенуться покойно дремавший дотоле дух. Потревоженный после долгой спячки, тот тщится постичь смысл обращенного к нему важного послания, волнуется, мятется… И не беда, что тщания напрасны, что тайна, приоткрываясь то одной, то другой своей сокровенной стороной, неуловимо ускользает в своей полноте и остается до конца не разгаданной — зов услышан, толчок дан, застывшая, превратившаяся в лёд внутренняя сущность человека обращается к жизни.
Торжественно и тихо горят в храме свечи. Огнем ярким, чистым и ровным, но необыкновенным — нескончаемым. Чудесным непостижимым образом свет огня – живого, ясно зримого, настолько, кажется, натурального, что приблизь лицо или руку, опалит — источается прямо от холста, от удивительных картин. И льётся, рождаясь из воздуха, и заполняя пространство, прекрасная, воистину небесная музыка. Возвышенная, умная, располагающая к мыслительному процессу, она одновременно — легкая и ласкающая, ложится на душу, как целительный бальзам. И завороженные, притихшие, уже преображенные, — на время стряхнувшие со стоп своих прах бренных забот и волнений, — вы начинаете пристально и трепетно всматриваться в окружающую вас Живопись.
В начале экспозиции, расположенной в небольшой комнате, своего рода притворе храма, внимание сразу привлекает самый ранний из сохранившихся автопортретов художника, написанный в пятнадцатилетнем возрасте. Овал лица, разрез глаз и что-то еще неуловимое напоминают «Мадонну с гранатом» Боттичелли; во взгляде отчетливо просматривается искра понимания своего высокого предназначения: подросток, почти еще мальчик с ясным чистым лицом уже вполне осознал себя в мире. Подпалины огня по краям рисунка вызывают ассоциацию со страницей какой-нибудь древней обгоревшей книги, подчеркивая устремленность юного художника к высокому искусству эпохи Возрождения. А простота и сдержанность исполнения лишь подчеркивают отточенность рисунка, безошибочное чувство ритма его творца, отроду присущий ему талант, используя минимум изобразительных средств, передать самое важное – не только внешнее сходство, но и внутреннее содержание объекта.
Рядом рисунок Ивана Грозного со знаменитой скульптуры Антокольского — вполне зрелое мастерство, отличающее художников от простых смертных, но не больше: ничего, по сути, особенного. Кроме того, что это истинное творение искусства было создано в возрасте… 8 лет.[3]
И настоящее потрясение – графические портреты величайших композиторов, демиургов гармонии звука. Лист, Римский-Корсаков, Скрябин, Моцарт, Шостакович… Предельная скупость изобразительных средств – один-единственный густо черный цвет на белом фоне – тушь на ватмане, — условно стилизованная манера – прямые линии, ломаные контуры – и какая выразительность! Какие глыбы самых различных характеров! Какое проникновение во внутренний мир гениальных личностей с его сложным переплетением ярко выраженных достоинств и слабостей! Сколь точное и законченное изображение даже не композиторов, но самой сути их музыки!.. Видя воочию эти произведения живописи, ничуть не приходится удивляться признаниям профессионалов,[4] свидетельствующих, что «большие и серьезные музыканты по-новому относились к исполнению произведений того или иного композитора», всю глубину личности которого постиг и запечатлел на плоскости бумаги молодой художник и душевидец (не достигший к тому времени и 20 лет!).
Обаянием строгой женской красоты, чистоты и возвышенности ее помыслов притягивает и завораживает известная картина «Ожидание». Напротив бессознательно влекущих ожидающих женских глаз сквозь заиндевевшее окно — выразительнейший портрет Федора Михайловича Достоевского: пожалуй, лучший из всех, созданных кем-либо. Гениальный мастер словописи, величайший знаток душ человеческих сидит за письменным столом, держа в руке ярко горящую свечу, которая щедро дарит миру свет и решительно разгоняет окружающий, наползающий из всех углов мрак, и пристально смотрит вглубь нас. Каждой клеткой мозга, всеми фибрами заволновавшейся души чувствуется необъятные интеллектуальная мощь мыслителя и никем до конца неосознанная глубина духовности нравственного лекаря заблудшего человечества. Причем огромная сила и спокойная уверенность, вызванная осознанием правоты своих идеалов «нераздельно и неслиянно» соседствуют во взгляде с необыкновенной добротой мудрости. Безграничная, она ничуть не ожесточается и не ослабевает от глубокого знания темных сторон бытия, слабостей человеческой души, но еще более стремится вдохновить, подбодрить вступить на путь очищения, разумения, возрождения и восхождения и шествовать по нем от тьмы невежества и пропасти зла к спасительным свету и добру.
Почти по соседству — последний автопортрет Константина Васильева. Вглядываясь в него, не возможно не поразиться удивительному сходству этих великих живописцев пера и кисти, рождённых и взращенных Землей Русской. И сходству не столько даже чисто внешнему. Своим философским содержанием, наличием идеи, глубинных подспудных пластов смысла, прозреваемых только при углубленном созерцании, многие картины Константина Васильева поразительно созвучны творчеству Достоевского.
Под стать мастерству этого всемирно признанного гения и картины Васильева. Они завораживающе красивы, композиционно безупречны и отличаются высочайшим мастерством исполнения. Фактура мазка, столь коробящая глаз при пристальном рассматривании картин других художников практически не видна. Васильев мог «все передать детально, ну просто до точки» и зачастую достигал буквально фотографической точности изображаемого и даже какого-то странного и непостижимого эффекта голографии. Так ветки ели на картине «Облако», нарисованы настолько естественно, что кажутся рельефными и, приблизившись к картине вплотную, и, по-прежнему продолжая видеть изображенные ветки объемными, выпуклыми, трудно избавиться от соблазна, пощупать их пальцами, проверить: нарисованы они, или же вылеплены? Еще более удивительно искусство тональной растяжки цвета в глубину. Однажды Васильев нарисовал костер... синей краской. Но при этом на холсте светилось настоящее пламя! (Вот откуда этот удивительный ярчайший свет свечей на поздних картинах!) Поразительно и умение передавать линию формы, не прибегая к тушевке. Простой линией мастер точно строил объем, пространство, лишь усилением нажима карандаша показывал тень. Словом, для Васильева не было ничего невозможного. Он умел писать, применяя любую технику, в любом жанре и манере, под кого угодно — от отточенного филигранного реализма старых мастеров, до ярко-замысловатого-витиеватого сюрреализма и небрежно-хвастливого абстракционизма мэтров последнего времени.
Однако истинный Константин Васильев — это эпический живописец ратоборцев, героически восставших на борьбу с Мировым Злом, коварно заразившим Душу Человечества смертельным вирусом алчности. Это былинная тематика, обращение к древним языческим корням славянства и близких по происхождению северных соседей. Это глубоко философские, насыщенные символизмом и энергетически заряженные картины, сотворенные вдохновением, черпавшим свои силы из соборного духа русского народа, его непрерывной истории. Творения, которые пробуждают дух и мысль, закаливают волю наших соотечественников, подвигают к подвигам и свершениям, удивляющим мир.
2. Путь к себе
До написания этих шедевров были рано проявившееся дарование, учеба и напряженный, пытливый и трудный поиск своего стиля. Своего собственного, еще никем не пройденного и предназначенного только ему пути в искусстве, как отражения правильно найденного смысла жизни. Задача эта — крайне трудна для любой глубоко мыслящей личности. А для подобной Васильеву — благородной духом и лишенной даже зачатков циничности и конформизма – трудна вдвойне. В ту пору ранней молодости, когда молодой художник еще «стоял на голове» (более поздняя самокритичная оценка самого Васильева) он прошел сквозь тернии «модных» поисков: импрессионизм, сюрреализм, абстракционизм... И отовсюду старался вынести для себя что-нибудь ценное. Так абстракционизм стал для него лабораторией «для четкой конструкции и для противодействия цвета и линии», сюрреализм – «для нахождения цветовой гаммы и световых оттенков»… Однако, чувствуя в себе большие силы, ни к чему Васильев не прикипел душой.
В первую очередь он разочаровался в импрессионизме. Узкий круг решаемых задач, недостаточно глубокая сущность, стоящая за этим художественным направлением, были мелки для серьёзного, глубоко мыслящего художника, начавшего задумываться о таких вопросах, как смысл бытия, высшее предназначение человека и художника.
Отторг Васильев и сюрреализм, узрев в нём формальный поиск, в основе которого лежит натурализм, а также легкомысленность форм: вседозволенность выражения чувств и мыслей, их неуравновешенность и обнаженность. Васильев сравнивал это направление с джазовой обработкой симфонической музыки и считал, что «Единственно, чем интересен сюрреализм, это своей чисто внешней эффективностью, возможностью открыто выражать в легкой форме сиюминутные стремления и мысли, но отнюдь не глубокие чувства» .
Несколько дольше продолжалось увлечение экспрессионизмом, относящемуся к беспредметной живописи и претендовавшему на большую глубину. Но и оно прошло.
Ибо внутренне художник всегда, похоже, тяготел к внешнему реализму изображаемого. Но, разумеется, не к лживо-парадному и примитивному т.н. «соцреализму» («социалистическому реализму»). Его творцов Советская власть лелеяла и щедро одаривала материальными благами, почестями и славой. Однако, Константин Васильев, как настоящий художник и порядочный человек, чуждый подловатого самообмана беспринципного конформизма, это вид «придворной» продажной живописи категорически не приемлил. Традиционный же реализм, по мнению художника, был полностью выражен гением глубоко чтимых им великих мастеров прошлого. Поэтому места в нём для себя Васильев не видел.
Решительно отвергала душа художника и постулат теоретиков модернизма о том, что беспредметное искусство не направлено ни к кому и ни к чему и выражает только автора. Васильев считал иначе: самовыражение для художника не самоцель, он должен работать для людей. Овладев изображением внешних форм в совершенстве, научившись придавать им особую жизненность, художник мучился осознанием того, что за этими формами ничего, в сущности, не стоит, что формальный поиск кончается ничем, ведет в тупик: «логическим завершением модернизма является черный квадрат»; что «оставаясь на этом пути он потратит главное свое богатство – творческую духовную силу на тщету и ничего не сможет сказать миру».
И спустя некоторое время по окончанию художественного училища исподволь назревавший творческий кризис переосмысления искусства и своего места в нем обрел явственные очертания. Константин Васильев познал неведомое ранее чувство опустошенности и отчаяния и оставил живопись – не делал никаких зарисовок, даже эскизов, но безжалостно уничтожал свои произведения, которыми еще вчера восхищались видавшие их. Отныне вся огромная мощь высвободившихся интеллектуальных, духовных и душевных сил художника, не растрачиваемых теперь на написание картин, была брошена на решение важнейшей задачи – нахождения смысла жизни и преломление его применительно к собственному предназначению в искусстве.
Однако, несмотря на постоянное мучительное напряжение, решить её долго не удавалось…
Приблизиться к отгадке художнику помогла родная природа. Сначала в один чудесный весенний день в лесу, полном искристого света, отраженного от островков снега и множества ручейков, суеты копошащихся после зимней спячки насекомых, гомона озабоченных птиц, Васильев вдруг услышал нежную, вековую песнь жаворонка. Будто сошел с небес неземной голос, и последний недостающий звук влился в общий музыкальный аккорд таинственного оркестра пробуждающейся природы. «И словно электрическим зарядом пронзило все существо Васильева. Он физически почувствовал на себе действие разлившейся повсюду гармонии. Этот ласковый строй природы и одновременно буйное её жизнелюбие и было как раз тем, чего так не хватало Константину и так страстно ждало его сердце. Это была одухотворенная природа… Свершился тот толчок, который давно назревал и уже был подготовлен новым ходом мыслей и мировоззрением Васильева».[5]
В тот знаменательный момент прозрения в природу, духовного общения с ней, торжествующий весенний лес, любяще взяв художника за руку, вывел его на спасительную тропу возвращения к искусству позитивному, к своим глубинным этническим корням — родной литературе: сказкам, легендам, преданиям и поверьям. Именно в этих бесценных закромах народной духовности начнёт отныне искать Константин Васильев тот волшебный ключ, который способен помочь раскаявшемуся блудному сыну восстановить некогда прерванную связь и вновь войти в вечное царство природы, восстановив притупленный цивилизацией высший дар способности читать и понимать её книгу, проникать духовным взором в сокровенные тайны мироздания.[6]
Со свойственной ему увлеченностью художник занялся пейзажными зарисовками. Но это были уже совершенно иные произведения живописи. Васильев отнюдь не стремился создать, пусть, и совершенные, но холодные, мёртвые отпечатки хотя бы самых красивых и таинственных уголков природы. Художник-мыслитель искал упрятанный в ней потаенный смысл, явно не зримый, но всегда присутствующий духовный план, видел ее живым цельным организмом и обильно насыщал свои картины символами-ключами. Это и поднимающееся из-за темной чащи, непроходимого бурелома облако, устремленное ввысь — к чистому небу, к солнечному свету; и величавые вековые деревья – стражи и свидетели совершавшихся под их кронами древних обрядов наших предков… Совершенствуясь в этом направлении, глубоко проникая в тайны состояния природы, Константин Васильев создаст удивительно одухотворенные картины «Осень» и «Лесная готика», отличающиеся высочайшей пластикой, богатейшим колоритом, великолепной композицией и рисунком...
Однако большой художник не мог ограничить себя только пейзажами. Поэтому Васильев стремился писать новое, созвучное актуальному мировоззрению, верно и наиболее полно его отражающее. И никак не мог найти. Тогда он начал делал цветовые коллажи, среди которых специалисты отмечали и подлинные шедевры.[7] Потом вдруг принялся активно писать стихи, сопровождая ими свои, в основном графические работы (Васильев подготовил совершенно замечательную серию книжной графики по произведениям Мусы Джалиля, Александра Фадеева, Рустама Кутуя). Затем переключился на живописные пародии.
3. Возвращение
Но всё это было не то. Окончательно обрести себя художнику вновь помогла природа. Как-то старый друг Васильева с волнением поведал о нечаянной встрече в лесу с огромным орлом. Тот сидел на изломе березы и, надменно презирая возможную опасность, перебирал мощным клювом перья на груди. Человека тянуло к птице, словно магнитом, но неожиданно орел встрепенулся и бросил такой гневный взгляд на незваного гостя, что он оторопел. «Внутреннюю силу всего живого, силу духа – вот что должен выражать художник!» — ослепительной молнией полыхнула мысль в сознании Васильева, ясно представившего всю поведанную историю. И, давно назревавшая, но на сей раз — литая, отточенная, окончательно сформировавшаяся, — эта мысль-прозрение стала доминантой всей его жизни: быть глашатаем и поборником Красоты, величия Духа Человека – таково его, Константина Васильева, истинное призвание.
Впечатления о неожиданной встрече в чаще леса вылились в знаковую картину «Северный орел». Нет, не гордая птица, житель вершин и соратник бездонного неба властвует на ней, но мужчина с топором, изображенный по плечи, покрытые тулупом с белым оторочьем, словно распростёртые мощные крылья. Обернувшись вполоборота, он буквально сверлит зрителя орлиным взглядом настоящего хозяина северного леса, живущего в согласии с родной природой и одухотворяющего первобытную стихию своим трудом, мужеством и волей. И общий сияющий тон, окружающая красота тончайшей игры света в бесконечном узоре инея, заснеженной хвои, веток, стволов…
«Северный орел» стал переломной работой. Возвысившись над частным случаем, сознание Васильева сумело обрести свою духовную прародину и воссоединилось со стихией народного мифотворчества. То направление, в рамках которого Константин Васильев создал большую часть своих лучших картин, в числе которых огромное полотно длиною почти четыре метра, работы маслом, пастель, подготовительные эскизы — это былинная тематика. При этом художник, по сути, жил в близком ему по духу эпическом мире памяти народной. Он проникал в духовную сущность каждого из персонажей и обильно насыщал картины предметами-символами, характеризующими дух и устремления героев, выразителей исконного национального духа.
Таковы поэтическое полотно «Гуси-лебеди», посвященное героине оперы Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии», знаменитая картина «Свияжск», цикл «Русь былинная». В нём художник отобразил героев народного эпоса, выстроив образы-символы в единый ряд: Дунай Иванович («Рождение Дуная»), Вольга Святославович, знаменитая троица богатырей: Алеша Попович, Добрыня Никитич и Илья Муромец. Последнему художник посвятил четыре картины, в том числе необычайно яркую и возвышенную «Меч Святогора», духом суровой мудрой мужественности и одновременно чистоты помыслов созвучную живописи Рериха и учению Агни-йоги. Особо любимый народом Вольга Святославович изображен с огненным мечом в вытянутой деснице. Клинок языками пламени словно прожигает полотно и передает небесный огнь людям, поражая им всякую скверну и возжигая сердца, жаждущие гореть неугасимым духовным пламенем. Размышления над образом этого загадочного богатыря, ведающего сокровенным знанием, подвигли Васильева живописать богов наших предков. Так глава славянского пантеона богов Свентовит, верховное святилище которого находилось в священном городе Аркон, что в Балтийском море на острове Руяне (ныне немецкий Руген) предстаёт в виде величественного мужественного воина на незримом пьедестале, держащего огненный меч, опущенный до поры долу. На груди, на массивном панцире — выпуклая голова тельца — символ плодородия, на шлеме, раскинув могучие крылья, восседает орел.
Венчает цикл картина «Вольга и Микула», воспевающая мирный созидательный труд русского крестьянина, в переметной суме которого собрана «вся тяга земная». Этого подлинного богатыря, героя и хозяина своей земли, который и пашет, и сеет, и жнет, а когда приходит в том нужда, — защищает отчизну.
Глубоким изучением древних отечественных памятников словесности, в первую очередь древнейшего слоя русского былинного эпоса – княжеско—дружинного, или богатырского Васильев не ограничивался. В поисках общности древних корней он постигал и мифологию Древней Греции, Рима, индийскую эпическую поэзию, скандинавский и немецкий эпос. И по—настоящему открыл для себя гигантскую фигуру Рихарда Вагнера, после чего создал на сюжеты его гениальной тетралогии «Кольцо нибелунгов» цикл графики и несколько работ маслом.
Но одновременно Константин Васильев начал еще глубже, острее осознавать себя частицей всего русского, что только подчеркивал избранный им псевдоним — Константин Великоросс. Понятия «русский», «русский дух» стали ощущаться художником, как реальная овеществленная сила, сыгравшая колоссальную роль в Великой Отечественной войне. Из этого понимания родились такие сильнейшие картины, как «Прощание славянки», «Портрет маршала Г. Жукова», «Тоска по Родине», совершенно поразительный диптих «Парад 41-го» и «Нашествие»...
Несомненная удача стремления Васильева уловить и отобразить зрительное выражение души народа, глубину и силу его чувств — картина «Нечаянная встреча». Отточенная, филигранная техника, безукоризненный вкус, высокого уровня декоративность в сочетании с явственно эманируемыми душевным и духовным планами буквально завораживают.
Однако вершиной философского обобщения в творчестве Васильева стала картина «Человек с филином». Существует много толкований этого загадочного явно программного произведения. К примеру, приведенное в книге А. Доронина.
В облике старца представлена мудрость человеческого опыта. Огромный великан, подобно древу жизни – соединителю двух сфер, — связывает собой два мира: небо и землю. В последнюю, еще не проснувшуюся от холодного сна, старец врос словно корнями. Мех его шубы своей фактурой напоминающий заиндевевшие кроны деревьев, свидетельствует о неразрывной связи с зимним лесом, застывшим в морозном оцепенении и только еще ждущим живительного тепла и яркого солнечного света. Но выросший из «праха», поднявшись, возвысившись над природой, человек головой своей уже попирает небесный свод.
В ногах Великана сгорающий свиток с собственным псевдонимом художника, как символ основы истинного возвышения – творческого горения и указание на то, что истинный художник, истинный мыслитель должен полностью забыть о себе, сжечь своё «Я» ради людей, ради своего народа. Только тогда он становится живительной силой: из пламени и пепла пробивается небольшой росток дуба – знак вечности. Причем дубок изображен наподобие нанизанных один на другой цветов трилистника – древнего символа мудрости и просвещения. А над ростком горит светоч, зажатый в правой руке старца – символ ровного и неугасимого горения духа.
Ореол свечи выхватывает облик человека, соединяющего в себе глубокую сосредоточенность с возвышенностью мыслей. Какой-то особый обращенный к нам смысл переполняют загадочные глаза старца, вместившие в себя самоуглубление, зоркость не только зрительную, но и внутреннюю, духовную.
Над головой, убеленной длинной сединой, старец держит плеть, а на рукавице этой же руки сидит готовый к взлету огромный грозный филин – символ мудрости, беспристрастного видения мира. «Живой» его глаз – всевидящее око — завершает движение вверх: дальше – лишь звездное небо, бесконечный таинственный космос. Филин — птица, для которой не существует тайн даже под покровом ночи. Это то откровение, к которому стремится и которого рано или поздно достигнет грядущий человек. Плеть же или бич необходимы, дабы всегда сохранять стойкость духа — истинная мудрость недостижима без самоограничения.
Картина «Человек с филином» предвещала появление некой новой живописи, о чем прямо сказал сам Васильев: «Я теперь понял, ЧТО надо описать и КАК надо писать». Мощь, скрытый смысл, заложенные в этих словах, подтверждали, что Художник вступил в новую фазу жизни и творчества, совершив очередной духовный прорыв, прикоснулся к чему-то сокровенному, ощутил какой-то неведомый ранее нерв жизни¸ и готов в зримом виде донести все это людям. Для достижения этой очередной вершины своего созидательства, а точнее, явно не последней ступени своего земного восхождения в высшие сферы как Личность и Мастер, Константину Васильеву хватило 33 лет.
Больше прожить ему не позволили. Буквально через несколько дней художник был безжалостно исторгнут из нашей жизни. Он явно кому-то мешал и стал чересчур опасным…
4. Жизнь за правду
«Не формат»
Кому?! Что стало причиной столь раннего ухода из жизни Константина Васильева? Кто виновен в смерти великого русского художника в возрасте всего лишь 34 лет?
Этот вопрос волнует многих на протяжении вот уже более 40 лет и, несмотря на ряд версий, до сих пор остается открытым. Официальная версия – 29 октября 1976 года по возвращению с закрытия выставки молодых художников в Зеленодольске, где были выставлены и три холста Васильева был, вроде как случайно, вместе с товарищем сбит электропоездом — доверия не вызывает. Уж больно много странностей и тайн связано со смертью художника и, особенно, с её расследованием.
Почему тела были обнаружены на железнодорожных путях станции Лагерная (символическое название), в двух остановках от Казани, где Васильеву и его другу делать вроде бы было нечего, поскольку ехали они в Казань? Как они там оказались, и что там произошло? (Сразу заметим, что ригорист Васильев не был любителем выпить и никогда не пьянел). Что их могло заинтересовать в поздний час на грузовой станции, где только разгружаются, грузятся и формируются товарняки?
Почему их тела лежали по разные стороны рельсов? Как это могло получиться, если они были сбиты поездом?
Почему более двух суток о гибели художника не извещали семью, хотя при нем были документы?
И, наконец, почему сразу после смерти художника и его товарища все определенно и уверенно говорили только об убийстве? Причем, это подтверждали даже в пресс-службе Министерства внутренних дел Республики Татарстан. Так журналист Владимир Лавришко в своей книге «Занозы памяти» вспоминает, что на его телефонный запрос ему «тотчас же, не лазая ни в какие архивы, бодро отрапортовали, что художника Константина Васильева зарезали в электричке и выбросили из вагона»[8].
Но есть и иные и не менее по-своему весомые причины сомневаться в истинности ныне официальной версии смерти величайшего русского художника.
Начнём с того, что, несмотря на выдающийся талант, величину личности Константина Васильева и значимость оставленного им творческого наследия его творчество даже на Родине известно, крайне мало. На много порядков меньше, чем того заслуживает. С величайшей горечью приходится говорить, что по большому счету Константин Васильев вообще практически неизвестен: ни родному народу, ни миру. И этот прискорбный факт уже дает частичный ответ на поставленный в начале главки вопрос. Что было бы, проживи Великий Мастер всю отведенную человеку долгую и плодотворную жизнь? Сколь еще поразительных глубоко смысловых картин, обращенных к духу великороссов, эманировала бы его волшебная кисть, водимая эгрегором русского сверхнарода[9]?
Имеется, впрочем, и такие, кому творчество Васильева не по душе. Впрочем, лучше сказать, не по нутру. Мнимые, как правило, эстеты или же непризнанные «гении» от живописи с присущим посредственностям напускным свысока вот уже, сколько лет тщатся приписать Васильеву все «смертные» художественные грехи: от «показной красивости», до, как ни странно, некой, якобы присущей ему «слащавости». По этому поводу остается только заметить, что людям с нормальными моральными ориентирами весьма странно и даже дико слышать такие «обвинения», как способность воспроизводить и порождать красоту. Не менее трудно также уразуметь, где и как можно усмотреть «слащавость» в картинах, воспевающих суровую мужественность, и созданных человеком-ригористом во всём.
Но бог с ними, с критиканами. В специфичном мире искусства так было испокон веку. Всегда и везде хватало завистников, не отмеченных клеймом гениальности, не имеющих внутренней глубины, а также необходимого технического мастерства, требуемых для создания бессмертных творений, но полных амбиций и гипертрофированного самомнения. Что еще остается делать таким деятелям, у которых в дефиците не только талант (а о гениальности и говорить не приходится), но и моральные устои? Легче всего тешить своё уязвлённое завистливое самолюбие – это становиться в позу «суперзнатоков», стараться всячески принизить значимость творчество настоящего Мастера. Особенно после его смерти, когда постоять за себя словом или, что важнее, делом ушедший Мастер уже не может.
Приходится лишь сожалеть, что в России эта болезнь завистничества вкупе с отработанной системой недопущения публичного признания за человеком выдающегося таланта (а тем более, гениальности) развиты чрезвычайно. Особенно, если речь идет об исконном представителе нашего велико-, но простодушного русского народа, по необъяснимой причине почему-то стыдящегося своего величия и готового охотно «молиться» на кого угодно, но только в самую последнюю очередь – на своих выдающихся сынов и дочерей, от рождения отмеченных печатью Высших Сил. И уж тем более на тех из них, кто открыто, не таясь и не стыдясь, подчеркивает свое родство с родным народом, и испытываемую за это гордость, — что почти столетие, вплоть до самого последнего времени преподносилось в России чуть ли не преступлением.
Да, ровно век назад родиться, жить на Руси, быть русским и по крови и по духу стало для их носителей нелегким уделом. Почти неизбежно они были обречены всю жизнь встречать на своем пути не столько естественные, сколь многочисленные искусственные препоны, препятствия, трудности, тяготы и лишения. А уродится русским гением, да еще в искусстве – почти наверняка означало обречь себя на трагическую долю. Примеров тому – печальная бесконечность, и судьба Константина Васильева, подписывавшего свои поздние картины псевдонимом Константин Великоросс — не исключение.
Драматизм еще более усугубили такие «каркасные», формообразующие черты его личности, как глубокая порядочность, благородство помыслов и деяний. Будучи только первоклашкой, он уже жил по четким понятиям, не допускающих никаких вольных трактовок, и строгим, жизненным принципам: «можно – нельзя», «надо», «честно – нечестно».
Дальше – больше. В ранние студенческие года одна из черт, обрекающих его на судьбу изгоя в собственной стране приняла отчетливый, «протоколируемый» характер. Как уже отмечалось, Константин Васильев категорически не принимал живопись т.н. «соцреализма» и присущую ему, преподносимую, как единственно верную, манеру письма: класть густой, объемный мазок (можно даже выдавливать краску из тюбика, а не снимать мастихином) — дабы все звучало ярко, празднично, утверждая торжество, мощь и жизненную силу «Страны Советов». Открыто чурался Художник и «добровольно-принудительно» навязываемой свыше тематики — отражать «пафос» стройки, героев «самоотверженного» труда. Не лежала у него душа малевать застывших в «трудовом экстазе» сталеваров, доярок, шахтеров – и все! Писать же просто из послушания или страха он считал ниже достоинства настоящего художника, ложью, непозволительной человеку.
Затем юный Васильев и вовсе выступил с демаршем – нарисовал акварелью натюрморт в стиле Сарьяна, гонимого тогда «главной руководящей силой» страны — КПСС: желтый апельсин, обведенный по контуру синей краской. Разгоревшийся нешуточный скандал вылился в вывешенный на доске объявлений официальный комментарий, грозно гласивший о «вопиющем» факте, совершенно недопустимом в стенах советского учебного заведения: о том, что ученик предвыпускного класса Константин Васильев «остановился в своем художественном развитии». (В 12 лет Константин Васильев, проживавший в поселке Васильево под Казанью, был принят в элитную — в основном здесь обучались дети столичного художественного бомонда — Московскую среднюю художественную школу при институте им. В.И. Сурикова: привилегированное заведение, имевшее в качестве учебной базы саму Третьяковскую галерею. Затем по причине тяжкого заболевания отца продолжил свое обучение в Казанском художественном училище — ведущем среди живописных школ Поволжья, демонстрируя и здесь свое незаурядное дарование. Преподаватели, увидев рисунки «столичного» абитуриента, хотели определить его сразу на… четвёртый курс и приняли на второй только по настоянию матери, заботившейся о получении сыном общего образования.)
Жившие в те «золотые» времена[10] прекрасно помнят, какие безжалостные санкции могли повлечь за собой подобные «приговоры». К счастью, в данном случае все обошлось можно сказать благополучно: молодого человека даже не исключили из МСХШ с пожизненным клеймом «неблагонадежного» – с «волчьим билетом», сгубившим не одну предназначенную к славе жизнь. Но урок явно не пошел «впрок», и Константин Васильев всю оставшуюся жизнь продолжал твердо игнорировать обязательные для всех правил игры и творил, создавал только то, к чему лежала душа и что требовал дух, но никак не единственный и «непогрешимый» «рулевой» всей тогдашней жизни – партия. Последняя безжалостно мстила за это стандартным набором репрессивных мер, многократно доказавших свою эффективность на слабых: не принимала в Союз художников, не позволяла выставляться, не давала заказов... Так они и жили в одной стране, но в разных, практически непересекающихся параллельных мирах. Художник – в бессмертном: высокого искусства. Власть — руками хитроватых и до поры до времени верных наместников и трусливой лояльной и скорой на угодничество верхушки художественного бомонда всех уровней – в насквозь политизированном его суррогате, упорном «незамечании» рождающегося на их глазах искусства настоящего, стоящего вне времени и политической конъюнктуры.
Сыграло ли это противостояние определяющую трагическую роль в судьбе Константина Васильева? В любом случае, да. Ибо, если брать широко, то любой художник, а тем более с такой явно выраженной философской и гражданской позицией, как Васильев, остро нуждается в публичности своей работы, возможности представить её миру. И если рассматривать этот вопрос предметно, то, как известно, неудачная по большому счету поездка в Москву с коллекцией картин незадолго до смерти привела художника к серьезному душевному кризису.
Инициаторами этого мероприятия были друзья Васильева. Они объявили об интересе к его творчеству — безвестного тогда провинциального художника — со стороны самого Ильи Глазунова. А один из них, устав уговаривать тяжелого на подъем друга двинуться, наконец, на завоевание Москвы, подогнал к его дому огромный крытый грузовик МАЗ-500, погрузил картины в кузов, а самого художника посадил в кабину.
Ничего хорошего из этой затеи не вышло. Нет, Илья Сергеевич, — не только великий художник современности, но и большой патриот, страстный любитель и знаток истории родного народа. И он, едва увидев картину «Северный орел», сразу же по достоинству оценил творчество и высочайший потенциал Константина Васильева. А по просмотру иных снял трубку и позвонил министру культуры РСФСР. Через полчаса в квартире Глазунова появился замминистра культуры, а также заместитель председателя Совета Министров СССР Косыгина, председатель Госкомитета по науке и технике В.А. Кириллин. Илья Сергеевич продемонстрировал им картины, представил его автора как талантливого русского художника, живущего в Казани, «где его зажимают татары», и предложил поддержать его. Между тем высокопоставленные чиновники были, похоже, иного мнения о картинах Васильева (а, точнее, их нужности «для строительства коммунизма») и это предложение дипломатично отклонили. После чего Глазунов вызвался сам помочь молодому талантливому коллеге найти должное ему место в сложившейся фактически кастовой среде. Пообещал ни много ни мало выставку в Манеже. Однако в виду большой занятости, оказать должного внимания и абсолютно необходимой опеки сразу не смог — ему было необходимо уехать в Финляндию на две недели. Васильев же, по причине ригоричности своей натуры, навязчивым не был. К тому же его сразу окружили мутные «друзья. И больше великим русским художникам встретиться не довелось, и нигде широкой публике картины Васильева выставлены не были.
В результате узнала и воочию увидела мощь и мастерство картин Великого Мастера далеко не вся столица огромного государства, но лишь её предельно узкая профессионально огороженная прослойка — художественная Москва. Для определенной её части, включая самую верхушку, не столько уж редко довольно убогую в смысле таланта, но, как водится, завистливую, и к тому же прикормленную и рулящую, это, несомненно, стало настоящим потрясением. А также грозным предупреждением о возникшей опасности своим политых славой и златом позициям на художественном Олимпе. Необходимость заметно потесниться на нём очевидной.
Впрочем, для этой верхушки также очевидным стала и «слабость», а точнее уязвимость явленного Мастера из глубинки — его решительное, непоколебимое нежелание вписываться в примитивные рамки царствующей системы. И «благоразумно» вписавшиеся в неё художники и художнички (деньги для определенного типажа людей, как известно, «не пахнут») определенно подсуетились. Они-то и сделали всё, дабы не позволить столь опасному конкуренту организовать выставку в престижном столичном помещении, которая, состоись она, несомненно, была обречена на триумф, и таким образом, вывела бы Васильева «в люди», в считаные дни сделала бы известным всей стране.
В результате этой грязной возни вокруг себя Константин Васильев лишь попусту растратил в Москве с трудом собранные средства, безвозвратно расстался со многими своими замечательными картинами, отданными в уплату за «услуги» самоназванных «друзей» и добровольных «помощников» и, главное, разочаровался в возможности пробить у себя на Родине путь сквозь редуты политического неприятия, сонного бюрократизма и недремлющей зависти только за счёт собственного таланта.
И, наверное, не случайно, вернувшись домой в состоянии острой депрессии, творческого застоя, Васильев, едва стряхнув с себя оцепенение, воззванное затхлой атмосферой околохудожественных страстишек продажной столицы, обратился к героическим событиям войны, теме борьбы не только русского народа, но и людей всего мира против всего враждебного человеческому. И создал сильнейшие по степени воздействия произведений, воссоздающих дух трагизма и героизма эпохи, мужественности народа, вставшего грудью на защиту родной земли, понесшего неисчислимые гекатомбы, но победоносно вынесшего все тяготы страшной беды и неимоверного испытания.
А немного погодя, душевно воскреснув и духовно окрепнув, Константин Васильев, провозглашая свой взгляд на исповедуемого им гармоничного человека — мудрого, доброго, но сильного и мужественного, — пишет картину «Человек с филином», ставшую, к сожалению, не очередным и далеко не последним прорывом, но вершиной философского обобщения в творчестве художника.
Таким образом, послемосковский кризис не мог стать причиной добовольного ухода из жизни. Ибо, он был не только преодолен, но, в итоге способствовал дальнейшему перерождению Васильева, очередному его восхождению, как Человека и Художника. Подтверждение тому и необыкновенная картина «Человек с филином», и, особенно, весомые, налитые бьющей через край скрытой силы и твердой уверенности слова: «Я теперь понял, что надо писать и как надо писать».
В такой плодотворный и столь многообещающий период жизни уйти из нее по собственной воле художник не мог никак. Трудно поверить (а, зная подспудную составляющую многих важных событий, практически невозможно) и в несчастный случай, непреднамеренный характер внезапной гибели, произошедшей именно в это время, буквально сразу по произнесении фактически программного заявления, предвещавшего появление на Руси новой, эпохальной живописи. Не приходится, поэтому сомневаться в насильственной природе смерти Художника, в заказном его умерщвлении…
«Антисоветчик»
Чьих циничных, безжалостных, кровавых рук это мерзкое, богопротивное преступление? На ум многим сразу же и не без основания приходит знаменитый КГБ и его «рыцари плаща и кинжала». Однако, не имея ни прямых улик, ни алиби, судить о причастности к преступлению кого бы то ни было можно лишь используя знаменитую юридическую формулу, успешно используемую на протяжении тысячелетий: «Кому выгодно?».
В этой связи целесообразно в первую очередь задаться вопросом: «Был ли Константин Васильев т.н. «антисоветчиком»?»[11]
Ответить на этот вопрос можно заглазно, даже не вникая в суть политических убеждений художника, но с полной уверенностью. К стыду и позору общественно-политической системы, казавшейся вечной и незыблемой и претендовавшей на мировую гегемонию, но сдувшейся, как мыльный пузырь, едва ли не в одночасье и практически без борьбы,[12] т.н. «антисоветчиком» Константин Васильев, конечно же, был. Как не мог им не быть любой незашоренно мыслящий, глубоко порядочный и мужественный человек. Тот, кто с болью замечал очевидные пороки государственного устройства[13] и считал невозможным для себя, лукаво закрывая глаза, покорно маршировать строем под нагло лживые марши тошнотворной пропаганды и принимать участие в игре в «голого короля», столь тлетворных для страны. Что уж говорить о личности гордой духом, обладающей чувством собственного достоинства и осознанием своей избранности свыше, не укладывающейся в прокрустово ложе примитивных «вечных и непогрешимых» стандартов, и не желавшей ограничивать свой необъятный интеллектуальный и духовный мир узкой щелочкой фанатичных воззрений марксизма-ленинизма.
Но нуждалась ли Советская власть и ее главный внутренний страж – всемогущий, как казалось тогда, КГБ[14] — в физическом устранении великого художника? Ответ вполне очевиден. Константин Васильев открыто не выступал против существующего режима, не являлся и заговорщиком-революционером, не прибегал и не собирался прибегать к помощи Запада (хотя бы только для достижения успешно апробированного другими эффекта: взрывного роста личной известности вследствие разгоревшегося политического скандала), ибо твердо и непоколебимо стоял на позициях патриотизма.
С самого раннего детства Костя Васильев ощущал в себе влечение к сильным волевым личностям, богатырям земли Русской. Первой любимой его книгой стало – «Сказание о трех богатырях», любимой картиной — «Богатыри» В.М. Васнецова, подавляющее большинство первых его вполне «взрослых» (6-8 лет) рисунков — это древнерусские воины: богатыри в кольчугах, шлемах, со щитами, копьями, мечами. С упоением и помногу раз смотрел он художественные фильмы и о более современных героях родной земли: «Адмирал Ушаков», «Адмирал Нахимов», «Чапаев». Былинная тематика стала тем направлением, в рамках которого Константин Васильев создал большую часть своих лучших картин, в числе которых огромное полотно длиною почти четыре метра, работы маслом, пастель, подготовительные эскизы. Более всего художника интересовал древнейший слой русского былинного эпоса – княжеско-дружинный, или богатырский. Во многом исторический, он повествует о воинских подвигах доблестных защитников Земли Русской, отражавших набеги хищных соседей – степных кочевников, привыкших, безжалостно проливая «кровь людскую, как водицу», жить за чужой счет: хазаров, половцев, печенегов… Причем художник не просто иллюстрировал, но, по сути, жил в близком ему по духу эпическом мире памяти народной, проникал в духовную сущность каждого из персонажей и обильно насыщал картины предметами-символами, характеризующими дух, устремления героев, которых считал нравственными идеалами наших предков, совершенными безукоризненными выразителями исконного национального духа.
Да, такая любовь к Родине — истинная, искренняя и беззаветная, идущая из сердца и по велению духа, откликающегося на зов свыше (а не насильно вбиваемая в голову) — не чета безоговорочной неосмысленной лояльности, требуемой властью и характерной в то время для абсолютного большинства населения страны «победившего социализма», рабски преданной, слепой и неразумной любви к безжалостно эксплуатировавшей его воцарившейся лукавой системе правления.[15]
Да, родным народом Васильев почитал не искусственный т.н. советский, но великорусский. А в то время право открыто гордиться своей причастностью к конкретному этносу в СССР молчаливо разрешалось всем гражданам, кроме русских и евреев.
Да, вместо обязательного тогда поклонения материализму и обожествления классовой «Святой Троицы» (Маркса-«Отца», Энгельса-«Сына» и «Святого Духа»-Ленина), художник всерьез обратился к религии, причем не т.н. традиционной — христианству, а предшествующей ей, исконной для Руси ведической. По мнению художника, абсолютно все русские богатыри обладали атрибутами божеств языческого пантеона. Например, всесокрушающие стрелы Ильи Муромца – это орудие бога-громовержца. Любимый в народе богатырь Вольга Святославович владел сокровенным знанием и мог, сказав заветное слово, а затем трижды ударившись оземь, обратиться в муравья, чтобы пробраться во вражескую крепость, или приняв облик горностая, перегрызть тетиву луков у врагов, принимал, если требовалось, облик волка, барана, оленя, сокола, щуки.
Разумеется, в глазах власти Константин Васильев был неблагонадёжным, полуявным антисоветчиком, вызывающе дерзким еретиком. Но было ли это достаточным оснований, чтобы ликвидировать художника таким безжалостным и грубым способом? Определенно, нет.
Ибо за непринятие системы, установленных жестких правил игры художник карался самым страшным наказанием, существующим для творца и мыслителя, а тем более такого масштаба, воистину каторжным мучением – невостребованностью, непризнанием, лишением возможности представить свои творения людям, своему народу, всему миру. И зажравшейся уже обреченной партии вполне хватало этого дьявольского наказания: «гуманного», но воистину каторжного.
Быть русским, помнить и почитать прошлое своего народа уже перестало быть таким злостным «преступлением», как сразу и некоторое время после захвата России большевиками, в абсолютном большинстве своем имевшими, как известно, самое отдаленное отношение к основному населению великой державы. Еще в Великую Отечественную войну им, ради спасения собственных жизней и сохранения за собой власти, пришлось-таки прибегнуть к могучей силе национального самосознания русского народа, «вспомнить» и «реабилитировать» славные страницы его истории, почтить память великих русских «княжеско-царских» полководцев, учредив престижные ордена Александра Невского, Суворова, Нахимова, Ушакова…
И совсем никакого резона не было советской власти негодовать за «измену» Православию. Да, в тяжкую годину кровопролитнейшей из войн власть призвало в помощь и его. Однако по ее окончанию надобность правителей в теистической (а не проповедуемой – социально-классовой) религии сразу же отпала, и впредь христианство допускалась только по инерции, как доживающий своё «пережиток темного прошлого» – досадный и лишь временно не устранённый. Поэтому власти были даже выгодны любой укол традиционной религии, по-прежнему пользующейся некоторым авторитетом у народа, противопоставление ей другого исконного народного верования должны были руководство страны лишь тешить.
Не могла власть и поставить в вину художнику его естественное тяготение к Рихарду Вагнеру. Ведь бывший СССР – это не отнюдь не менее идеологизированное (хотя и совершенно по-другому) и отличающееся крайней нетерпимостью существующее и поныне государство Израиль, где классическая музыка этого величайшего композитора запрещена на государственном уровне: официально – в связи с тем, что она… нравилась одному, пусть даже одиозному человеку (Адольфу Гитлеру).
К тому же – и это, пожалуй, самое главное — времена в Советском Союзе были далеко не те, что несколькими десятилетиями ранее. Азиатчина истребления неугодных по надуманным обвинительным приговорам или же посредством инсценировок «несчастных случаев» никогда не была по душе тогдашнему «вождю» — Леониду Ильичу Брежневу. Он и вначале своего царствования – после того как проявил бунтарскую смелость и был вынужден беспокоиться за сохранность заговорчески похищенного трона, — секирой не размахивал и сохранил жизнь свергнутому им эксцентричному правителю — главному на тот момент своему врагу и противнику. А что уж говорить о второй половине 70-х годов, когда прочно закрепившийся на троне «дорогой и горячо любимый» Генеральный секретарь уже вовсю купался в блаженстве все возрастающего собственного культа личности!
Разумеется, не стали бы проявлять ненужную прыть и брать на себя ответственность за «мокрое дело» и державшие нос строго по ветру, остро чувствующие политическую конъюнктуру региональные «вожди», а также во многом зависящие от них руководители местных структур госбезопасности. Зачем это было им нужно? Ведь если их, допустим, чересчур раздражал какой-то доморощенный, мирно сидящий в глуши «мазила»-антисоветчик, то для острастки и остужения его воспаленных мозгов, как и прочих «антисоветских» «умников» имелись такие прекрасные средства, как мордовские или колымские лагеря «труда и перевоспитания», с их прекрасным для душевного выздоровления особо холодным целебным климатом. Или более умеренные, «цивилизованные» методы наказания: простым поднятием трубки и произнесением кому надо пары веских холуйски ловимых фраз ограничивать и впредь ознакомление с творчеством художника кругом его друзей и знакомых…
Свет правды в век демона Кали
Значит, изначально рождался и выносился безжалостный приговор Великому Русскому Художнику в недрах другой Системы, уничтожила его другая Сила. Именно Система, Сила, а не одиночка или горстка людей. И Сила такая, которая могла вопреки очевидному и всем свидетелям, задним числом не только закрыть уголовное дело об убийстве, но и стереть упоминание об его открытии, переквалифицировав убийство на «несчастный случай».
Учитывая последнее допустимо предположить, что приведение негласного приговора в исполнение не обошлось без непосредственного участия КГБ. В таком случае, действуя в данном деле явно не в согласии со сложившимся в то время общественно-политическим климатом и практикой охранения его от исходящих снизу чаяний и стремлений по его изменению (до серьезных поползновений по свержению советской власти дело, как известно, не доходило), КГБ была не самостоятельным игроком. А её агенты-исполнители являлись даже не нанятыми, но одурманенными, не знающими, что они творят, руками Чужой Воли.
И это еще более подчеркивает, контурно обозначает огромные возможности той таинственной, неизвестной широким массам Структуры, которая стоит за богомерзким преступлением по преднамеренному уничтожению Великого Русского Таланта, является его фактическим вдохновителем и организатором…
Что же это за Сила, скрытая от посторонних глаз могущественная Организация, сумевшая подбросить и пробить, внушить высшим чинам могущественного КГБ или даже коммунистического руководства свою злобную идейку о «государственной» необходимости безотлагательного убийства великого, но мирного русского художника, не представлявшего абсолютно никакой опасности советской форме государственного устройства? А затем успешно спустить это грязное, кровавое дело «на тормозах»?
Прямые улики в распоряжении общества, находящегося на свету, пока не имеются, поэтому нам ничего не остается делать, как только вновь и вновь обращаться к помощи доказавшей свою эффективность еще со времен Древнего Рима формуле «Кому выгодно?», подразумевающей подчинённый ей вопрос: «Кому мешал?»
Кому?!
Подводя итог, следует признать, что путь к признанию и к всенародной, а потому и всемирной славе был для Васильева изначально закрыт почти наглухо. Ибо он был:
а) гениален;
б) русским по рождению
и, самое главное,
в) русским по Духу.
А в СССР это расценивалось, как чуть ли не преступление. Конечно, не так открыто и злобно, как сразу после захвата в 1917 г. России большевиками, не имевшими большей частью ничего общего с ее государствообразующим народом, открыто ненавидящими его и немало преуспевшими в том, чтобы вытравить из России или испоганить все русское. В Войну страх быть полностью уничтоженными заставил их прибегнуть к могучей силе национального самосознания русского народа, «вспомнить» и «реабилитировать» славные страницы его истории, почтить память великих русских «княжеско-царских» полководцев, учредив престижные ордена Александра Невского, Суворова, Нахимова, Ушакова. С той поры борьба с русским духом стала больше негласной и неформальной – осуществляемой не официальной властью, а тайной, но могущественной силой, главным зримым оплотом которой в то время стали СМИ. Русскому народу активно внушали, что гордиться своей русскостью «порядочному человеку нельзя – это фашизм, великодержавный шовинизм». Тем немногим из русских, которые не были отравлены этой ядовитой идейкой, не давали возможности публично выражать свою позицию. И лишь те выдающиеся сыны Русского Народа, которые, несмотря на все препоны и угрозы, мощью своего таланта становились, или могли стать подобными национальному Вечевому Колоколу, устранялись физически.
Так Игорь Тальков – незаживающая рана для всех настоящих русских. Помянем и Константина Васильева. У него, как у необыкновенно сильной духовной личности, много пророческих картин. Одной из самых значительных — и по глубине заложенной идеи, и по мастерству ее воплощения, и по степени провидения является огромное, почти четырех метровое полотно «Валькирия над сраженным Зигфридом».
В представлении Вагнера солнечный Зигфрид — «вожделенный, чаемый нами человек будущего». Этот не знающий страха бесстрашный воин за правду на земле явился на землю, дабы искоренить всемирную власть капитала. Но коварно сраженный копьем в спину, он один-одинёшенек лежит на пустынном заснеженном поле. Меч выпал из подло обезжизненной руки – еще совсем недавно могучей, твердо и мужественно стоявшей за правду; далеко откатился в сторону боевой шлем, обнажив запрокинутую назад голову, устремленную лицом к небу…
Злато (Мамона) сумело погубить храбрейшего из героев, вновь показав свою страшную силу, почти безграничную власть. Ибо наша эпоха, Кали-Юга характеризуется падением нравственности, поскольку добро в мире уменьшается до одной четверти от первоначального состояния. Отсюда и такие её описательные названия, как «век демона Кали», «железный век», «век раздора»… Нормой нашего века является то, что не только коварные нибелунги, но и безмерно сильные великаны и даже всемогущие боги охвачены стяжательством, жаждой безмерного богатства, власти.
Что уж говорить о простых смертных людях. Отрекшись от добрых – истинно человеческих! — чувств, они легко встают на путь насилия, коварства, лжи, предательства Или же на мало в чем отличную тропу трусости, угодничества, соглашательства и невмешательства. И бескрайний простор ледяного безмолвия, изображённый мастером-духовидцем на картине, как указующий перст, порицающим штыком вонзающийся нам в душу, подчеркивает то страшное одиночество, на которое, к сожалению, столь часто обречены чистые и сильные духом герои, отважно бросающие вызов могущественному Мировому Злу…
Противостоять ему очень трудно и опасно. Но на то они и герои! В былине о Добрыне Никитиче, который в представлении Константина Васильева являлся олицетворением вежливости, изящного благородства и неустрашимой отваги, есть специально выписанные им три строки, выражающие дух героя, его страдания за все живое на земле:
Как мне же не заступиться за родных своих,
За родных собратьев, сердцу близких?..
За своих собратьев, за весь белый свет?..
Эти слова лучше всего отражают суть столь короткой, но яркой и значимой жизни Великого Русского Художника.
Константин Васильев – один из Родомыслов народа русского – не мельчил, покусывая загнивающую власть, воцарившуюся на родной земле. Он мыслил и жил категориями глобальными, жертвенно стремился помочь стряхнуть оцепенение великого и –– в глобально моральных аспектах — на редкость чистого, по сравнению с другими, русского народа. Дать воспрянуть его могучему Духу и занять надлежащее место в стране и мире. И именно это, похоже, таило серьезную угрозу Силам Зла и его конкретным вездесущим пронырливым изобретательным и безжалостным носителям, преуспевающим при любой политической системе и почти в любой стране мира. И именно поэтому, как и солнечный Зигфрид, получив подлый удар в спину, так внезапно, столь мучительно рано для людей Света и Добра, погиб Русский Художник Силы Правды и Духа...
В творчестве Константина Великоросса героическое всегда рядом с трагическим, герои часто гибнут, но обязательно побеждают нравственно. И это сполна относится и к нему самому. Константин Васильев вошел в мир, оккупированный врагом,[16] и, пав в неравном бою, покинул его, находившимся в таком же состоянии, хотя и под другой пятой — под властью Мамоны, и не в столь явно подчинённом виде (отчего часть его лукаво или наивно именует себя «Free World» – «Свободным миром»). Но, прожив не зря – сумев зажечь искру русского народного духа, из которого, набирая исподволь силу, очищая затуманенное сознание от скверны, пробуждаясь, должно воспламениться великанское пламя.
Творчество Константина Васильева не всем по душе, да и не всем понятно. И это объяснимо, ибо его наследие подобно озеру Светлояр, укрывшему от врагов и сделавшем невидимым город святых Китеж – узреть его, войти в него могут только люди чистые сердцем и сильные духом, которым дано видеть красоту мира. Для злых же, жестоких и лживых святой град недоступен и скрыт от глаз, как недоступно пониманию, не приемлема к приятию и скрыта духовная красота картин сего Великого Художника и его Личность.
…В последний путь Константина Васильева выносили из дома под звуки траурного марша «На смерть Зигфрида».
P.S. Как явствует из пролога повествования, побудительной причиной написания данной статьи явилось глубокое духовное потрясение, вызванное посещением музея Константина Васильева более десяти лет назад. Однако уже через несколько лет после этого в новой демократической России для общественного музея творчества гениального сына великой России настали нелегкие времена: рейдерские атаки, поджог…
Эти события требуют для освещения ещё одной и совершенно иной статьи. Её необходимость тем более актуальна сейчас, когда мир на наших изумленных глазах вступил в новую переломную эпоху, и не только россияне, но и весь мир видит, как в пику яростно злобствующим, но отступающим Силам Зла возгорается во спасение человечества и набирает необыкновенную мощь Вселенское Пламя Великорусского Духа!
[1] В начале статьи отражены впечатления от первого посещения музея в 2005 г.
[2] Приземлено, но гораздо более точно его характеризует определение «общество потребления». А еще точнее — царство ненасытного обжорства «хлебом» и зрелищами. Причем, далеко не в последнюю очередь — самыми бесстыдными и тлетворными, но цинично и систематически подсовываемыми толпе, бездумно и жадно удовлетворяющей свои ничем в наш век не ограниченные инстинкты. Для дельцов от материалах шоу-бизнеса и СМИ «деньги не пахнут» ничуть не меньше, чем для наркоторговцев, продавцов оружия, профессиональных киллеров…
[3] В части биографии и профессионального обзора творчества героя статья опирается на прекрасную книгу А. И. Доронина «Константин Васильев», директора общественного Музея творчества художника. Многолетний подвижнический труд А.И. Доронина, внесшего неоценимый вклад в прорыв блокады замалчивания творческого наследия К. Васильева, должен быть отмечен особо.
[4] И.Н. Москальчук-Налетова.
[5] Практически в таких же словах, подобное, произошедшее с ним внезапное озарение, охватившее чувство полного слияния с природой, её невидимой, но живой душою описывает в знаменитой книге «Роза мира» - по сути, энциклопедии иных (не физических) планов бытия - величайший мистик Леонид Андреев, далеко по нашему мнению, превзошедший «самого» Сведенборга в глубине и высоте проникновения в изначальные истоки бытия.
[6] То, что этим толчком стала прекрасная музыка природы, песнь её признанного виртуоза небес вовсе не случайно. Музыка занимала в жизни Константина Васильева совершенно особое место, была неотъемлемой части его натуры, второй после живописи любовью. Наверное, оттого, что числовые законы гармонии едины для всего Мироздания, и в частности, архитектуры, живописи и музыки. Что повышенные требования к соблюдению чистоты пропорций, предъявляемые именно музыкой, были необыкновенно близки чистой возвышенной и взыскательной душе художника. Не имея специального образования, он знал и, главное, чувствовал музыку, как мало кто из профессионалов. Так преподаватель А. Г. Юсфин, свидетельствовал о Васильеве буквально следующее: «в музыке он разбирается больше, чем мы все в консерватории». Никогда не оставляли художника любовь и почитание классики. На совершенно особом счету была русская классика: Мусорский, Бородин, Рахманинов, Скрябин, другие отечественные творцы музыкальной гармонии, а также русская народная музыка. При этом со временем вкусы и пристрастия менялись: Шостакович, композиторы модернистского, как бы беспредметного направления, столь созвучного с беспредметной живописью – Булез, Веберн, создатель додекафонии Шёнберг… Хорошо ва знал Васильев и музыку Востока – Китая, Японии и особенно Индии, раги которой, по его словам, крайне способствовали постижению философии и эпоса этой удивительной страны древнейшей цивилизации, в глубь которой тянутся корни происхождения наших предков.
[7] Все они пошли на абажуры или были просто сожжены.
[8] http://zvezdapovolzhya.ru/kultura-i-iskusstvo/tayna-gibeli-cheloveka-s-filinom-09-02-2012.html
[9] См. «Роза Мира» Д.Л. Андреев.
[10] "При коммунизме жили!", - искренне считают многие.
[11] Кавычки – из-за условности этого специального термина, находящегося в прямом несоответствии с его семантикой.
[12] Что лучше всяких прочих аргументов доказывает крайнее её несовершенство.
[13] Взять хотя бы, фактический запрет на право иметь своё собственное, отличное от Политбюро мнение по любым общественно-политическим (а также художественным и прочим имеющим «важное общественно-политическое значение») вопросам, что автоматически приравнивалось к государственному преступлению - "антисоветчине".
[14] Мигом вспыхнувшие национальные конфликты (в том числе кровопролитные и до сих пор не погашенные), последовавшие сразу по ослаблению диктата КПСС и появлению только зачатков поначалу свободы слова, доказывают иллюзорность такого представления: вера или страх во всемогущество КГБ были, как оказалось, не более, чем одним из многих советских мифов.
[15] Вряд ли случайно Илья Муромец художника так гневается на великого князя, освобождает узников и водит дружбу с голью кабацкой – "асоциальными элементами", как сказали бы в советское время.
[16] Константин Васильев родился в сентябре 1942 г, месяц спустя после его оккупации войсками "тысячелетнего Третьего Рейха", грезившего о мировом господстве и немало преуспевшего в этом.
© 2016, Геннадий Благодарный. Все права защищены. Использование в СМИ разрешается только с согласия автора.