Геннадий Благодарный: аналитика (политика, общество), духовный мир

Душа под душем. Часть вторая (круто-заморская)

Рейтинг: 5 / 5

Информация о материале

Просмотров: 3878

Сказ о русской душе с американским душком

(Мыльно-зашибательный триллер)

Часть вторая (круто-заморская)

Поздно-вечерняя далеко не центральная, «зато» воистину американская улица заставлена припаркованными автомобилями. Среди обилия ярко горящих вывесок затерялась и пошло-крикливая: «NIGHT CLUB».

Внутри помещения на эстраде две девицы в трусиках бечевкой обтираются, словно линяющие животные, о жердь... Эффектная ШАТЕНКА, держа в одной руке поднос с напитками, другой привычно, и вовсе не шутя, отбивает бесцеремонно лезущую под её коротенькую юбчонку подвыпившую мужскую лапу.

...Раним утром желтое американское такси с огромным НЕГРОМ за рулем подбирает Шатенку, одетую уже в элегантное вечернее платье и везет по бедным кварталам. Кругом — обшарпанные дома, кучи мусора, старые раскуроченные автомобили, спящие под картонными шалашиками нищие...

…В каменном ущелье из уходящих в небо небоскребов, розово блестящих в свете утренней зари, такси останавливается.

 — ...How did you gamble, miss? («Как игралось мисс?») — слащаво улыбается Шатенке в шикарном вестибюле ПРИВРАТНИК в ливрее с галунами, услужливо нажимая кнопку лифта.

— Shit! Genuine gamblers in US had obviously degenerated! Apparently am to change the casino, — отвечает девушка. («Дерьмово. Настоящие игроки в Америке явно выродились. Придется, видимо, поменять казино».)

...Шатенка поднимается в блестящем позолотой и зеркалами, снабженным мягким диваном, лифте.

...Она открывает дверь и входит в огромный холл. Проходит из него в спальню. Там, на большой двуспальной кровати лежит, рассыпав по подушке золото волос, прекрасная БЛОНДИНКА. Шатенка подходит к ней, давит пальцем на кончик точеного носика. Блондинка морщится, затем потягивается, нехотя открывает голубые блюдца прекрасных глазок.

— Is it morning already? («Разве уже утро?») — с мукой, но и лёгкой природной капризцей спрашивает она.

— Yes, darling: it's time to work. («Да, дорогая. Пора на работу.»)

Огромная изысканно роскошная спальня. На широкой кровати, под балдахином, затерявшись на ее просторах, спит Ванов. Открыв глаза, он виновато осматривается, затем смущенно улыбается и, стараясь быть вальяжным, потягивается…

…Запахнувшись в атласный халат, Ванов выходит на обширный, тонущий в ярких цветах балкон. Впереди, высоко на горизонте блестит узкая кромка моря. По сторонам, сквозь голубую дымку проглядывают зубчатые очертания далеких гор. Внизу — отгороженный сплошной стеной высоких тропических деревьев огромный участок: пышная зелень, яркие, с немыслимым калейдоскопом цветов клумбы, уставленные статуями аллеи, изумрудные лужайки, синяя гладь бассейна, корт, застывший на круглой площадке вертолет, мирно пасущиеся вдали антилопы...

Ванов улыбается уже смелей, почти блаженно, как вдруг ему кажется, что из гущи одного из окаймляющих усадьбу деревьев, сверкнул солнечный зайчик. Моментально расставшись с так и не освоившейся по-хозяйски на лице улыбкой, Ванов, замаскировавшись в цветах, настороженно прощупывает взглядом подозрительное направление. Ещё раз — уже явственно — зеленый полусумрак недвусмысленно шлет отблеск отсвечивающего на солнце стекла.

Чуть просвечиваясь сквозь ширму розовой наготой, Шатенка сосредоточенно отдает свою душу душу... Сушит пышные волосы под звуки льющейся воды: её беззастенчивые струйки скользят уже по волнительному телу подруги — Блондинки.

Тенистая улица богатого пригорода запружена стоящими вдоль высокой глухой ограды автомобилями, вездесущими репортерами, просто (и не совсем) зеваками. В толпе много красивых девушек, недвусмысленные наряды которых, как магнит, привлекают взор к тем местам, которые они, в принципе, призваны, вроде, как скрывать.

Все лица, видео- и фотокамеры обращены вверх. Последние клацают безостановочно. Очень высоко, вблизи вершины огромного дерева виднеется поднятая почти на полный вылет стрелы, подвесная люлька. Находящийся в ней холеный мужчина, в котором легко — даже, несмотря на элегантный, прекрасно сидящий костюм — можно узнать нашего старого знакомого, «Третьего» (в бесславную эпоху борьбы с алкоголизмом — любителя пить в бане), отечески увещевает посредством немилосердно орущего мегафона:

— Предлагаю немедленно покинуть зеленое насаждение! Напоминаю об ответственности за нарушение закона!

Обвинённый — молодой еще МУЖЧИНА вполне благообразного вида — висит, уцепившись за ветки, и с ничтожными шансами на успех пытается укрыться предательски сузившимся к вершине стволом от лужённой электроглотки.

   — This tree isn't Mr. Vanoff's private property! («Это дерево не является частной собственностью мистера Ванова».)

— Поднявшись выше уровня ограды более чем на дюйм, вы вторглись в личную жизнь г-на Ванова, что запрещено Конституцией США. Напоминаю также, что согласно постановлению окружного суда, 12-метровая полоса, приникающая к частным владениям, является зоной особых личных интересов, в связи с чем, деятельность, подобная производимой в настоящее время вами, разрешается только по согласованию с владельцем.

— I do nothing! I haven't any thing anymore! («Я ничего не делаю! У меня больше ничего с собой нет!»)

— У вас — фотокамера под мышкой.

Подозреваемый болезненно осекается, лезет под рубашку и извлекает маленький, шпионского типа фотоаппарат.

— Shut up with it! («Подавитесь им!») — застуканный, приметив внизу свободное место, размахивается и запуливает обречённый фотоаппарат, вскоре переставший им быть, куда подальше:

— Is't all? Can you at last free me from your importunate presence?! («Всё?! Могу, я, наконец, быть свободным от вашего назойливого присутствия?!»)

Гневную реплику оскорбленной до глубины души свободной личности «Третий» пропускает мимо ушей с воистину олимпийским спокойствием:

— У вас — подзорная труба в плавках.

Вновь обвиненный теряет цвет лица, запускает руку в брюки и, немилосердно втянув живот, рождает на свет Божий небольшой серый диск. Кистевым движением, небрежно — как мечут карты профессиональные шулера, — фокусник швыряет его в направлении «Третьего». Тот, проявив изрядную реакцию и сноровку, ловит диск и неспешно, секция за секцией, вытягивает. Получается телескопическая подзорная труба.

— Leave me alone! I am a free man and have the right to choose, where to live!) («А теперь немедленно оставьте меня! Я — свободный человек и вправе сам выбирать, где мне жить!»)

— Конечно, конечно: кто спорит? Свободный человек, свободная — аж жуть — страна… Всё правильно… И вы думаете обосноваться именно здесь? — «Третий», приложив трубу к глазу, педантично изучает прыщики на лице столь милого собеседника.

— Yes («Да»), — гордо ответствует обладатель прыщиков разного вида и размеров. — The call of ancestors rose in my soul. I yearn for patriarchal times of the dawn of humankind, when there was no ruinous divorce process, road jams, dominance of the Japanese, and the meat for hamburgers was without protein second helping! («Во мне взыграл голос предков. Я исхожу тоскою по патриархальным временам зари человечества, когда не существовало разорительного бракоразводного процесса, пробок па дорогах, засилья китайцев, а мясо на гамбургеры шло без протеиновых добавок!»)

— Какой вы ма-хонький! — изумляется «Третий», глядя в трубу с обратной стороны. — С ноготок!.. Одному вам здесь будет очень страшно и скучно. Прямо сердце за вас разрывается. Серый! — кричит он в сотовый, телефон, — немедленно обеспечь любезному мистеру Непрошеному Гостю дружную компанию!

— Айн момент, шеф, щас буде зроблено — бодро рапортует внизу молодой ПАРЕНЬ простоватого вида, не вынимая своего телефона, но лишь подняв голову кверху, и открывает дверцу большой клетки. — Племяши, на выход! Родина зовет!

Из клетки гурьбой вываливают крупные, засидевшиеся в тесной неволе обезьяны, и длинными скачками устремляются вверх по стволу. Достигнув дальнего родственника, нацепившего, чтобы не знаться с ними, штаны, обезьяны с любопытством обнюхивают, осматривают его, а затем начинают тесно знакомиться: трогают за ноги, руки, лезут лапами под рубашку, за воротник.

— What do they do?! Retake them away immediately! I'm ticli-i-sh… («Что они делают?! Уберите их немедленно! Я боюсь щекотки-и-и…») — уносятся вдаль, стремительно ослабевая, последние слова — любитель зари человечества, чересчур пылко пытаясь избавиться от дружеских волосатых рук, неблагоразумно (что отнюдь не делает чести его роду) отпустил обе свои руки и, ввиду отсутствия самонадеянно и необратимо, к сожалению, утерянного, но столь необходимого в подобной ситуации хвоста, потерял равновесие — и, как танк, ломая по пути всё что ни попадя, полетел вниз.

...Незадачливый наблюдатель со всего размаха плюхается в растянутый Серым и его подручными пожарный спасательный брезент, сверху на него сыплются мелкие и не очень веточки, вычурно планируют сбитые листья и, наконец, с завидною точностью — прямо на лоб — шлепается внушительная порция дальнеродственных экскрементов. Выждав красивую паузу, их изящно покрывает большой фигурный зеленый лист.

— Америка, есть Америка — сервис, куда ни плюнь: можно и по патриархальному утереться, — метко подмечает Серый.

Блондинка, покрытая элегантным строгим костюмом, неспособным, тем не менее, утаить ее высокую соблазнительную грудь, сидит в приемной за столом и, нервно поглядывая на дверь с табличкой «John P. Jones, President», сосредоточенно, словно считая и боясь отмерять челюстями лишний раз, жует жвачку. Дверь кабинета открывается и выпускает ХОРОШЕГО ОДЕТОГО НЕВЗРАЧНОГО МУЖЧИНУ, прямо скажем, далеко не первой молодости.

— Вы ещё здесь? — как-то странно — со смесью напускаемой важности и безуспешно отгоняемой робости — спрашивает он. — Вы были свободны, как я вас известил, ещё 40 минут назад... Кстати, — совсем некстати ввернул он это мерзкое словечко, — не помню: я уже спрашивал? Супруга не звонила? Мы собирались провести с ней уик-энд в... (Весь диалог на англ. яз.)

...В гостиной их шикарной квартиры Шатенка, забравшись с ногами на диван, смотрит по телевизору мультики-ужастики.

— Ну, что? — вопросом встретила она вошедшую Блондинку.

Та молча садится в кресло.

— На, — наконец, многозначительно откликается она и, не глядя, швыряет на диван толстенную пачку тоненьких крупногабаритных листков, нещадно испещрённых фотографиями, кричащими заголовками, рекламой и, отчасти, текстом и именуемую в Америке «газетой». — ...Как наши, «представляющие несомненный интерес объекты»? Никто не клюнул?

— Сегодня не клюнули — завтра клюнут... Не эти, так другие, — успокаивает Шатенка , небрежно пролистывая страницы.

— Где они: эти или другие? Сколько можно ждать?! Мне ведь уже скоро двадцать! Через несколько лет я буду уже, как окружающие нас страшные, никому не нужные старухи, смешные до безобразия от их бесплодных потуг вернуть безвозвратно увядшую молодость…

— А вот и он! — поглощенная изучением захватившего ее внимание материала, Шатенка затаилась, словно кошка перед прыжком. — ...Гора не идет к Магомету — Магомет идет к горе... Будем брать!

…Девушки — обе с горящими от возбуждения глазами — сидят напротив друг друга.

— Клянусь! — торжественно молвит Блондинка.

— Клянусь! — подтверждает Шатенка. — Действовать вот так, — Она прижимает свой слегка кровоточащий указательный палец к покрытому алой струйкой крови точенному указательному пальчику Блондинки. (Весь диалог на англ. яз.)

На аллее, среди прекрасных цветочных клумб, как кощунственный вызов идиллии со стороны сил Зла, идет яростная драка: трое ДВУНОГИХ В БЕЛЫХ щегольских костюмах отражают атаки троих ДВУНОГИХ В ЧЕРНЫХ ФРАКАХ. Мелькают руки, ноги, локти, колени, раздаются хлесткие, сочные или приглушенные зубо- и косте-дробительные удары. После них болтаются, как на пружинках, обтянутые кожей костяные шары, предназначенные, по идее, быть головами; трещат, оседая, мощнейшие накачанные грудные клетки; взлетают к небу щегольские цилиндры...

Высокий выпад тренированной ноги и опускающийся с небес цилиндр прошит насквозь вплоть до щиколотки. Упал и уже давно не поднимается один двуногий в черном, затем — один в белом, другой...

 — Stop, ребъята, — с трудом одолевая русскую речь, хлопает в ладони ДЖЕНТЛЬМЕН С ВНЕШНОСТЬЮ БУЛЬДОГА и габаритами подростка-носорога. — Хорошим по нем ножке.

Все двуногие — и черные, и белые — с трудом переводят дух. Вид у них изрядно потрепанный. Начальник охраны, или просто — НАЧОХР (вышеупомянутый джентльмен) ревизует и рекреатирует состояние вверенных ему подчинённых: сует вату в обильно кровоточащий нос одному; немилосердно, так, что бедняга вскрикивает, дергает, вправляя руку, другому; прикладывает к вздувшейся на лбу огромной шишке металлический доллар — третьему:

— До свадьба — за живьём. Ты ещё не бросать твоя baby?

Идя дальше, Начохр стучит кулаком по спине держащегося за грудь судорожно кашляющего четвертого — стройного, с тонкими чертами лица, с серьгою в ухе и налысо стриженного. Пятый, с трудом приподнявшись от земли, стоит на четвереньках и выворачивает наружу желудок.

— Don't worry! New Russians friends say: hard in training room — easy in fight! («Ничего, браток, новые русские говорят: тяжело в зале — легко в драке»), — опускаясь, дружески похлопывает Начохр (или еще короче — НOXP), и собирается уже принять работу у следующего, как вдруг замечает неладное.

— Stand up! («Встать!»), — взяв за грудки, поднимает Нохр тяжеленую тушу.

У осоловело глядящего парня челюсть, судорожно выворотив рот, угловато торчит далеко книзу и вправо. Нохр осторожно попытался поставить ее на место. Не получилось. Тогда Нохр постепенно наращивая усилия — взбугривая груды мышц и сильно потея — начинает применять всю свою мощь... Вновь бесполезно. Тогда Нохр, приложив свою правую ладонь к левому уху парня, изо всех силы бьет его левой рукой по челюсти. Бедная челюсть, искривив рот, смещается далеко влево. Нохр меняет руки и очень профессионально, согласно всем канонам своего искусства, бьёт по упрямому жевательному органу правой. На редкость непонятливый человеческий орган нахально возвращается в положение, наблюдавшееся в момент непосредственно предшествующий началу оперативного лечения. Нохр вновь меняет руки, делает богатырский размах...

— Я — шам, — вовремя спохватывается и воистину «брежничает» (то есть не пускает развитие событий на самотёк) парень и двумя руками осторожно — словно змею двуметроворостую — пытается поставить непокорную начальству челюсть на место, в незапамятные времена определенное матушкой природой.

А освободившийся Нохр переходит к шестому бойцу, по-прежнему лечащему на аллее навзничь, устремив внешне задумчивый взгляд, в голубое бездонное, столько дум способное навевать небо. Особенно тем, кто — данные герои от этих подозрений, конечно же, свободны — читал «Войну и мир» Л. Н. Толстого (и даже не в сокращённом варианте).

— Кончать лежать: солнце — плохой здоровье! Мини Чернобыль, однако.

Однако неосмотрительно подвергающий своё здоровье такому риску «курортник» продолжает лежать, не шевелясь. Начохр внимательно смотрит ему в глаза, профессионально щупает пульс, потом достает зеркальце и прикладывает его к губам… И, наконец, двумя пальцами опускает веки... После чего, расстегнув фрак и бронежилет, Начохр достает сломанную защиту грудной клетки и разражается гневной тирадой.

— Again have been roughly breached the safety regulations! I've sad to you in both English and Russian: to work strictly at quarter of power! No more! Is it clear?! No?.. Extra training! In one third! Maximum! («Опять грубо нарушать техника безопасность! Я вам говорить English and русский: работать четверть сила! Не больше!.. Понимать?! Не понимать? Дополнителъный тренировка! Треть силы! Максимум!»).

— Шеф, он ещё дышит! — взволнованно сообщает неожиданную вещь стоящий на коленях рядом с «курортником» один из «белых».

— Especially! In one third and a quarter force! («Тем более! Треть с четверть сила!»).

Из высокой резной двери в просторную, убранством напоминающую скорее музейный зал, приёмную входит высокий изнуренного вида МУЖЧИНА ЛЕТ 50-ТИ. На его лице — с трудом скрываемая, так и рвущаяся наружу улыбка. Бегло посмотрев по сторонам, и опрометчиво не приметив никого вокруг, мужчина взасос прикладывается к зажатой в руке узкой полоске бумаги, затем сочно хлопает себя по ляжке и лихо, мастерски отплясывает трепака.

— Эх, бестолковая добрая наша, Русь-матушка! Каких только талантов ты не рождаешь и не губишь, как мачеха злая! — молвит, отрешённо сидя в позе лотоса под статуей Будды «Третий» (ныне он — дворецкий). — И почему бы вам танцами не заняться? Гораздо лучше, небось, получается.

«Танцор» заметно смущается, изо всех сил пытается обрести видимость достоинства, чопорно откланивается и спешит поскорее ретироваться.

Шатенка и Блондинка рассматривают в автомагазине редкостный — ручной сборки — экземпляр для толстосумов, обожающих скорость — «Ferrari F50».

— Будете брать? Для вас — всего лишь 665 кусков, — явно подсмеивается над девушками ещё молодой, лощеный ПРОДАВЕЦ. — Вы просто не можете представить, как вам повезло! Редчайший случай: клиент не успел взять — помер, бедняга.

— У него именно такая машина? — игнорируя продавца, спрашивает Шатенка у подруги.

— Да.

— У вас только этого страшного ядовито-красного цвета? — Шатенка обращается, наконец, к продавцу.

— Помилуйте, мисс. Других «Fеrrari» не бывает. Это — фирменный, на весь мир известный цвет.

— Миру и вашему магазину не повезло: этот цвет не гармонирует с цветом моего педикюра.

— Какая жалость! Извините, леди: ни чем, сдается мне, не могу вам помочь, — продавец «извиняюще» разводит руками. (Англ. яз)

Утопленный в чертежах, схемах, таблицах, графиках, бесчисленных вычислениях, Ванов, всё ещё прикованный к ним взглядом, задумчиво подытоживает:

— Маломощный, но практически, дармовой, стабильный и неиссякаемый источник энергии...

— Совершенно правильно! — засветился гордостью и радостью долгожданного понимания УЧЕНЫЙ — явно не от мира сего очкарик с сохранившейся кое-где на редкость пышной шевелюрой, растущей, как ей заблагорассудиться.

— И вы, для того, чтобы заиметь необходимые для доработки опытного образца каких-то 22,5 тысячи долларов, всей лабораторией метете здесь улицы?

— А что делать? — пожимает плечами профессор. — Дома всё, что было можно продали. Не отдаваться же за эти, прости меня Господи, сран… 22 тысячи приоритетом?

— Они что, там, в стоглавой, совсем икры объелись?! Никак не «назеленятся»?!

В магазине поддержанных автомобилей ПОЖИЛОЙ ПОЛНЫЙ ПРОДАВЕЦ до небес расхваливает изрядно потрёпанную спортивную «Мазду»:

 — За такую цену!.. Звезда автострады!

— У «Ferrari», всё забываю, какая мощность? — поворачивается Шатенка к подруге.

— 520 лошадиных сил.

— А у этой?

— Так то же «Ферр…» неосмотрительно встревает продавец и тут же, заметив гневный взгляд Шатенки, осекается на полуслове. — Нет проблем. Мы можем и из этой консервной банки сделать болид — но тогда цена её…

— Делайте. Чтобы по скорости не уступала «Ferrari». 

Аллея парка уставлена двумя расположенными напротив друг друга рядами мраморных статуй обнажённых античных богинь, нимф и граций, возвышающих свои белые эталонные тела над ярким ковром роскошных цветов. На аллее встретились двое.

— Очень рад познакомиться с такой незаурядной личностью, — Ванов пытается освободить свою ладонь от мощного пожатия ШИРОКОКОСТНОГО МУЖЧИНЫ С ЛИЦО БЕГЛОГО КАТОРЖНИКА, мешковато носящего так и не ставший для него привычным цивильный костюм.

— Так точно! Незаурядным и незарядным, — густым басом безжалостно давит на барабанные перепонки «высокий» гость. — Я — голубь, который любит летать сам по себе: гусь — свинье не союзник.

— Вы, надеюсь, не в обиде, что я принял вас в такой неформальной обстановке? Голова, знаете, после двух часов приёма просто раскалывается — талантливость наша и, одновременно, безалаберность доводят иногда чуть ли не до бешенства! Точнее, талантливость к безалаберности.

   Обстановка подходящая. Голой женской правды не боюсь — сам привык резать правду—матку в глаза. И порядок наведу. Железный. В 24 часа. Да… Даю рекомендации. Первое! Гоните всех в шею! Чем дальше — тем лучше. Лучше дальше, чем некуда. Можно в шею, а чаще — под зад. Второе! Президентом буду я. Выводы делайте сами. Исходная позиция обрисована мной достаточно четко. Вопросы есть? Вопросов нет и быть не могло! У матросов — нет вопросов, — самодовольно, растягивая последнее предложение, заканчивает гость.

Увенчанный щегольским цилиндром Начохр, оттягивая резинку к глазу, прицеливается из грозной рогатки и пуляет. Сбитая им жёлтая бомбочка лимона падает прямо на голову одному из охранников, открыто демонстрирующему груды мышц — одетому только в набедренную повязку; он, как и другие, расположившиеся в несколько рядов, сидит по-японски, на коленях. И на каменном лице мужественного воина не дрогнула ни черточка! Что, впрочем, и не удивительно, ибо многие охранники носят на себе следы упорных тренировок: шины на сломанных конечностях (у бывшего «курортника» туго перемотана грудь), распухшие носы и заплывшие глаза, синяки, шишки…

— Good thing! («Классная штучка!», здесь и далее на англ.яз)) — завистливо вернул Начохр рогатку МАЛЬЧИШУ—ПЛОХИШУ — конопатому рыжему сорванцу лет 10, который жадно, не теряя времени на излишне тщательное освобождение от оберток, пожирает шоколадные конфеты. — Мне бы такую! Может всё-таки уступишь?

— Огненная Гроза готов подарить бледнолицему другу всех своих скво, но не оружие!

Начохра, и так уже обременённого семейством, такая перспектива, судя по всему, не очень вдохновляет.

— А хочешь из револьвера пострелять?

— Ух, ты! Настоящий?! — загорелись глаза у мальца, сразу же, при виде кольта 45-3го калибра, позабывшего о конфетах.

   — А то какой же? Тряпичный? — подает Начохр револьвер. — Осторожно! Он заряжен.

— А куда можно стрельнуть? — не терпится мальцу.

— А вот в этих дядь. В этого, этого и этого, — Нохр указал на самых внушительных рельефно вылепленных охранников и беспрекословным пальцем дал им знак подняться. — Они у нас — самые лучшие «массажисты-визажисты»: живого в гроб положат. То есть бывшего живого. И родная мать не узнает кого — так они его «загримируют».

Трое шварце-сталлонеров внушительно встают, достигая головами неба.

— Чего же ты медлишь? — усовещает Нохр мальца. — Они — плохие: хотят спустить тебе штаны и всыпать, как следует. Ты ведь двоечник? Дерешься, уроки прогуливаешь, исподтишка дергаешь учительницу за шиньон, разоряешь птичьи гнезда, воруешь авокадо у соседей... А ну, ребята, вперед, что вы застыли как жены Лота?!

Ну, оч-чень хорошие парни, способные спасти не одну Землю от доброй дюжины ядерных войн, «империй зла» и стран-изгоев, приняв каратис... — миль пардон! — каратеистские и иные не на шутку воинственные стойки, стали медленно приближаться к конопатому мальцу. Тот, наконец, прочувствовав, что это тебе — не вызовы в школу обсмоктанных Молохом работы медузотелых «предков» — на этот раз дело пахнет серьезным керосином! — прогнувшись, попятился назад. И в тот самый момент, когда «шкаф» слева уже намеревался... Малец пульнул ему прямо в глаз, «буфету» справа — в нос, а «терминатору» в центре — в рот.

— 0... о... — задыхается «терминатор», пытаясь вытащить изо рта малюсенькую стрелу с резиновой присоской.

«Черного дерева шкаф» слева, железной хваткой ухватившись за присоску, оттягивает себе нос до буратинского. У горельефного «буфета» слева под глазом добавился еще один синяк.

— …Мораль сей басни понятна, хочется надеяться, даже вам, — учительски оглядывает Нохр свое бравое воинство, по-прежнему безмолвно сидящее по-японски на коленях и готовое беспрекословно выполнить любой приказ «сенсея», — взбивать воздух руками—ногами вам понадобится быть может в общественной бане — куда шеф не ходит; или на нудистском пляже — куда он тоже никогда носу не покажет. И вы, я уверен, тоже! — Нохр глядит уже недвусмысленно-предупреждающе: его парни должны быть без всяких отклонений! (Англ. яз.)

Раллийный — разукрашенный, с кучей дополнительных фар и дугами безопасности — автомобиль, резко кренясь, то на одну, то на другую сторону, совершает слалом между выкрашенных в красно-белую полоску шестов... Несется по треку... На грунтовой дороге проходит с заносом повороты... Взлетает на трамплинах... Резко тормозит. С места пилота вылезает Шатенка, со штурманского — МУЖЧИНА СРЕДНИХ ЛЕТ. Оба — в комбинезонах, шлемах, перчатках без пальцев, с ларингофонами.

— Поразительно! Если и дальше так пойдёт… Сейчас, я только перекурю — дух переведу, — адресуется мужчина к стоящей в полной экипировке Блондинке. — ...Ещё уроки будете брать?

— У нас что-то осталось? — обращается Шатенка к подруге.

Последняя отрицательно машет головой и решительно садится на место водителя. (Англ. яз.)

Кучно дырявятся десятки мишеней... Поражаются раскрывающиеся на считанные секунды силуэты для скоростной стрельбы... Подстреливаются фигуры бегущих «кабанов»... В тире для стендовой стрельбы разлетаются в воздухе подброшенные тарелки... Таким образом непроницаемо оттачивают свое мастерство основательно потрепанные в учении охранники; кто-то стреляет левой рукой (правая — в гипсе), кто-то — выставив вперед белое бревно забинтованной ноги и опираясь на костыль...

Новые упражнения: стриженный на лысо охранник с серьгой в ухе стреляет с завязанными глазами на слух. В падении двумя руками... Охраннику с рукой в гипсе второй пистолет засунут в рот, и нажатие на курок осуществляется зверским сдвигом челюстей.

Ванов на бортике бассейна принимает очередного высокого гостя — НИЗКОВАТОГО ПУЗАТЕНЬКОГО МУЖЧИНУ лет 50-ти с заметно поблекшей, но еще довольно густой растительностью на теле и шустрым подвижным лицом с несмываемыми следами крови юриста. Визитер небрежно развалился в шезлонге, и, то и дело, меняя закинутые одну на другую ноги, не забывает чтить своим вниманием стоящий по правую руку столик: попивает из рюмок, фужеров, высоких стаканов, непринуждённо чавкая, вытирая ладонью сок с губ, закусывает экзотическими фруктами.

— Классно! — гость ещё раз обводит громко чавкающей головою вокруг. — Пожалуй, что не хуже, чем у нас на голодающей Одинцовщине… И чего вы так нашей братвы боитесь? Кстати, колитесь на вашу экономическую нишу! Контрабандная торговля нефтью? Списанными ядерными боеголовками? Живой товар? Наркотики, наконец? Колитесь, что вы жметесь — меня мой бизнес вполне устраивает, ваш не перехвачу. Хотя отмывка у вас, надо признать, классная! Утерли нос этим безмозглым янки. Так им и надо, козлам импотентным, чтобы моего бедного Садамчика не забижали! Однако перейдем к делу. Я — не такой, как эти живоглоты коммунисты и их тайные друзья — продажные дерьмократы — юлить, напускать туману не буду — мне нужны деньги: рубли, доллары, фунты иен, юаней, тугриков... Много и сразу. Утром деньги — вечером стулья. Понятно? Для особо бестолковых объясняю: вы мне — сегодня, я вам — в 10 раз больше — завтра. То есть через год или пять — когда изберут президентом. Всё — порешили! Теперь запускайте сераль в бассейн и побыстрее — имидж секс-символа новой России отволынки не дает!

Продавец подержанных автомобилей напутствует подруг в открытое ветровое стекло:

— Теперь на нем — хоть в космос лети! — Однако не удерживается не спросить. — Девочки, скажите честно, зачем вам такой зверь?

— В магазин на распродажи ездить, — отрезает Шатенка , поверачивает ключ зажигания и «Мазда», оставив на асфальте чёрный след от провернувшихся на месте шин, вихрем срывается с места.

Продавец, задумчиво вытирая тряпкой руки и провожая взглядом стремительно удаляющуюся «Мазду», удивленно, но одобрительно поводит вверх головой:

— Крутые девчонки...

— ...Теперь это будет нашей квартирой? — спрашивает в машине Блондинка.

— Ненадолго, — не отрывает сосредоточенного взгляда от дороги Шатенка. — Но боюсь, что нам придется приобрести ещё одну такую куклу... Там есть запасной выезд.

— А где взять деньги?

Шатенка молча пожимает плечами. (Англ. яз.)

Ванов идет в большой толпе в неплотном окружении элегантно одетых, но откровенно дюжих молодцов. Внезапно из толпы по направлению к Ванову бросается человек с вытянутой вперед рукой, в которой зловеще блестит… Молодцы, ближайшие к бросающемуся, тотчас скручивают его, окружавшие Ванова — храбро закрывают его своими крупногабаритными телами.

— Стоп, не так, — вопит Нохр. — Ну, кто же так бросается?! Двумя, двумя руками вперед! И, мистер Ванов, ну разве так поступают? Они же не стоят на месте, как вкопанные. — Нохр подходит к мистеру, сильно дергает его за волосы, послюнявив палец, чуть поправляет бровь и, немного оттянув на себя, находит накладному носу лучшее положение. — Настоящий мистер Ванов сразу же шарахнется в сторону — и вы, олухи монастыря Шаолинь, будете прикрывать воздух! Все по местам!.. Мотор! (Англ. яз.)

К парадной лестнице дворца Ванова подъезжает горящее лаком и позолотой ландо, запряженное тройкой. Великолепные лошади несут на себе не менее великолепную упряжь. Коренник гордо смотрит вперед, пристяжные с той застенчивостью, которая, приложимо к людям, делает обаяние красавицы невесты еще неотразимей, выворачивают точеные головы с пышными гривами и высокими султанами в стороны. А разодетый кучер нежностью черт и свежестью лица поразительно напоминает девочку.

— А сам где же? — удивляется Ванов.

— Должен быть через... 23 минуты 45 секунд, — открыв папку, выясняет «Третий».

...Небо дарит красочное зрелище: вертолет, окруженный со всех сторон шестью маленькими, напоминающими стрекоз, геликоптерами. Последние оставляют за собой разноцветные шлейфы дыма...

Вся процессия садится на западную лужайку. К двери вертолета проложена длинная ковровая дорожка. По всей длине её со «Стингерами» или ручными пулеметами на плечах торжественно застыли охранники. На флагштоке на легком ветру развевается многоцветный стяг, в точности повторяющий цветовую гамму полос дыма. В проеме двери вертолета появляется Дима. Маленький, ещё более чем ранее пузатый, с цилиндром на голове и толстой сигарой в зубах, он в точности копирует заморских буржуев, какими их рисовали карикатуристы на заре бывшей «Советской» (т.е. коммунистической) власти. Под обе руки с Димой — высоченные, не совсем раздетые КРАСОТКИ. Пышные прически ещё по крайней мере ДВУХ виднеются сзади. Вступление Димы на дорожку отмечает залп салюта. Встречает «высокого» гостя и обменивается фальшиво-дружеским, но обязательным рукопожатием и объятием «Третий». Со стороны вертолета немилосердно сотрясает воздух какофоническая смесь аккордов — личный гимн «высокого» гостя.

Дима, услужливо подсаживаемый «Третьим», кряхтя, взбирается в ландо, усаживается поудобнее. Со всех сторон его плотно окружают длинноногие, грудастые, пышноволосые красавицы. Цвет наличествующих на них и призванных привлекать внимание к томным местам отрезков материи — и малых, и больших, и наружных, и внутренних — полностью гармонирует с цветами флага. Ландо трогается. Его эскортируют управляемые охранниками открытые электромобильчики для игроков в гольф. Сзади белым червяком тянется несуразно длинный «Линкольн».

— …Мы разве уже в Рио? Что за карнавал? — глядя с центрального балкона на пышную процессию, спрашивает по сотовому телефону Ванов.

— Требование протокола, не больше: наш гость возжелал нанести государственный визит, — сидя в салоне «Линкольна» отвечает «Третий».

— А откуда у нас весь этот антураж?

— У наших позанимал: нельзя же в грязь лицом падать. Кстати, в знак уважения, главе суверенной демократической республики полагается встретить высокого гостя внизу лестницы.

— Перетопчется.

...Дима и Ванов, совершив краткую ознакомительную прогулку по великолепным внутренностям дворца второго, выходят на центральный балкон.

— Нормально: не слишком шикарно, но — стильно, — оглядывая пейзаж, заметил Дима. — Вкус у тебя, приходится признать, всегда был… Когда станешь продавать, не забудь, по старой дружбе, первому предложить мне.

— С какой стати мне продавать?

— Да, я так, на всякий случай… — выстукивая пальцами бессознательную дробь, Дима шарит глазами вокруг. — Одного только в толк не возьму...

— Хорошо, не забуду.

                                                                                                  — Надеюсь... Но где всё-таки самые лучшие из возможных — живые украшения?

— Разве мало цветов?

— Вообще не вижу, — мистер Разуваефф (такова ныне «цивилизованная» фамилия Дмитрия Дмитрича) суёт нос в необычайно крупное тропическое соцветие, и, благополучно высунув обратно, презрительно смотрит на него. — Ты, что, прячешь их в гареме?

— Ах, вот ты про что... Нет у меня никого.

— Ври, ври, да не завирайся! У тебя-то нет? В нынешней лично-финансовой обстановке?

— Причем здесь обстановка?

— Как при чем?! Да что ты такое говоришь?! Ай-ай-ай… Кто бы мог подумать? Такой бессребреник и такой жадина! Даже дать взглянуть ему жалко!.. Ты, братец, оказывается ревнив, как Отелло! Но не бойся, не украду. У меня своих, — кивнул мистер на свиту, — целый секспол...к. И в отличие от тебя, жмота, каких ещё свет не видал, дорогому гостю готов любую уступить. Girls, come here! — небрежно зовёт мистер Разуваефф. — Show yourselves!

Красотки томно приближаются и, делая глазки, застывают в подчеркивающих их прелести позах.

— Хороши? Отвечают твоим чаяниям об идеале?

— А Клавдия где?

— Какая Клавдия?

— Жена твоя.

— Господи, нашел, о чём спросить. И в такой момент. Никакой дипломатичности… Подверг импичменту. И так засиделась: больше двух сроков подряд президентствовала, всю кровь из народа выпила.

— Вот ты бы сейчас из неё и попил.

— Перебьётся: персональную пенсию плачу — и хватит… Однако ты не увиливай, сознайся: соответствуют эти крали твоим представлениям о небесной красоте?

— Они понимают по-русски?

— Эти безмозглые штамповки?! Ни бельмеса! Тупоголовые страшно. Но зачем им что-то знать? Тебе только лишняя головная боль: говори, слушай, отвечай... Так соответствуют?

 — Внешне, скорее, — да.

— Что значит внешне? На что ты так грязно намекаешь?.. И эти тебе не по душе?

— Внешне, повторяю, скорее, по. Зато ты, помнится, всё боялся набить синяков, предпочитал объемы тонкой выделке.

— Тогда вал был в моде. Все течет — всё изменяется. Кроме, похоже, тебя... Ты, что, в самом деле так и не нашел себе подруги? С такими деньгами?!

— Деньги... — задумчив Ванов. — Ты прав: деньги...

У непроницаемых массивных ворот воронённой сталью прорезающих высокие бетонные стены с натянутой поверху колючей проволокой на изоляторах — настоящий табор. Однако вместо кибиток — разномастные автомобили, а население составляют только молодые привлекательные, в возбуждающих нарядах девицы всех оттенков кожи и цвета волос, разновидностей степени упитанности, а также роста. Некоторые в одиночестве, сосредоточенно колдуя, поправляют «марафет» или небрежно курят, пьют кофе, кока-колу; другие сидят в машинах по двое, редко — трое, и от нечего делать упражняют самый неутомимый женский орган — язык.

— Бриллиантовые ожерелья, диадемы, кольца, перстни — само собой разумеется; платья — по одному на каждый день, и чтобы ни у кого больше таких не было. Потом — яхта, кругосветное путешествие, самые лучшие отели, рестораны... — высокая сильно декольтированная ОГНЕННО-РЫЖАЯ ДЕВИЦА делится своими планами с изящной куколкой-ФИЛИППИНКОЙ. — Много денег не бывает, поверь мне, детка — желтая кнопка, — покровительственно заключает урождённая и превозносящаяся этим американка.

— А вдруг твоя напарница не известит тебя?

— Какая напарница? — подозрительно смотрит на филиппинку огненная.

— Та, что дежурит там.

— Где... там?

— Там... Сама знаешь, где… Я слышала, как вы договаривались.

— ...А что это ты вдруг за меня волноваться стала? У тебя у самой там есть компаньонка — я вас ещё в гостинице заприметила, поэтому — чтобы принюхаться — и пригласила. Ты за неё и себя беспокойся! А мне бояться нечего, мы — подруги детства, как сестры и поклялись...

— Мы — тоже... Хорошо, однако, если хоть одна из них... А мы уж друг друга не провороним. Хороший кофе, — желтая куколка кладет на консоль деньги и покидает автомобиль.

Ворота начали раздвигаться. Моментально все девушки, находившиеся вне своих машин, бросились к ним. Взревели десятки моторов. Из ворот выезжает 1,5-тонный фургон.

— Отбой: это — машина кухни. Поехала делать закупки, — сидя в перерожденной красной «Мазде», говорит по телефону Шатенка.

— А внутри не может быть? — интересуется, сидя в такой же с виду «Мазде», но только синего цвета, Блондинка.

— Что он, совсем очумел?! И ты тоже, — кладет Шатенка трубку.

Блондинка же сразу набирает другой номер.

— Алло, мама? Привет, дорогая! Как ты?..

Между тем, едва сомкнувшись, ворота вновь начали раздвигаться и на этот раз из них выехал ярко-красный «Ferrari». С места набрав скорость, он стремительно удаляется. Кавалькада машин красоток устремилась в погоню за ним. В выигрышном положении оказались те машины, которые стояли по ходу движения «Ferrari». Другие же, мешая друг другу, пытаются лихорадочно развернуться. Крушатся бампера, царапается и сминается облицовка автомобилей чересчур резвых, не желающих уступать другим водителей, рассыпается разбитое стекло фар и задних фонарей...

Машина Шатенки стояла по ходу движения «Ferrari», но она, управляя «Маздой» лишь одной рукой, — и рулем, и рычагом переключения передач, — другою пытается дозвониться по телефону. В трубке раз за разом слышны сигналы «занято». Автомобиль Шатенки отстает все дальше, оказывается в конце каравана, и его то и дело, с ревом обгоняют все новые машины, многие из которых — с уродливыми следами беспощадной разворотной войны.

— ...Целую. Я люблю тебя, — в очередной раз извещает по телефону Блондинка.

— И я тебя, — дежурно бездушно отвечает трубка. (Англ. яз)

— …Дворцы в Европе, любовники на месяц, наряды от... — в автомобиле за чашкой кофе БРЮНЕТКА в сильно декольтированном очень знакомом платье делится своими планами с куколкой-филиппинкoй — как две капли воды похожей на уже виденную.

Блондинка положила трубку телефона. Потянулась, оглядывая тутошний, мало, чем отличающийся табор. Он немилосердно скучает.

Вдруг раздался сигнал вызова, и Блондинка взяла трубку.

— Алло.

— Направление Б-5/2. Уходит, — только и произнес сосредоточенный напряженный голос Шатенки, и в трубке послышались сигналы отбоя. (Англ. яз)

Блондинка немедленно завела машину, в несколько приемов, резко, — оставляя на асфальте черные следы от стертых, прокручивающихся на месте шин, — разворачивается и уносится прочь. Весь табор, открыв красивые ротики, ошарашенно глядит вслед...

 Филиппинка и декольтированная брюнетка, вперившись взглядом в онемевший телефон, воспроизводят финальную сцену «Ревизора». Затем куколка роняет чашку и вылетает из машины. Брюнетка заводит машину и, неловко тыкаясь, пытается развернуться, но спереди её блокирует старенький «Форд», а сзади сильно ударяет «Хонда».

 ...Синяя «Мазда» Блондинки летит по улицам в одиночестве. На перекрестке, едва не налетев на встречной полосе на огромный грузовик, делает правый поворот.

...На этом перекрестке запоздавшая колонна преследователей Блондинки остановилась и равномерными потоками стала растекаться по трем возможным направлениям. К остановившейся в одиночестве на красный свет на перекрестке машине филиппинки подъезжает и останавливается слева сильно потрепанный автомобиль декольтированной брюнетки. Последняя с кривой усмешкой, вопросительно кивнула головой. Филиппинка пожала плечами и показала прямо. Машины разъехались: одна — прямо, другая — налево.

...Ferrari» неизменно держал дистанцию порядка 100м от группы преследования, которую возглавили филиппинка и её новая огненно-рыжая «подруга». И если впереди ничего не менялось, то сзади происходило заметное событие. Красная «Мазда» Шатенки, не слишком церемонясь, обходила одну машину за другой. Где-то в середине группы дело пошло туже: соперницы явно не собирались уступать. И приходилось рисковать и явно наглеть: прижимать, откровенно подрезать, буквально выталкивать автомобили с дороги. Разъяренные прежде прекрасные фурии, оказавшиеся по воле более наглой соперницы на тротуаре или газоне, посылали вдогонку самые нелестные комментарии... Так, с трудом пробивая себе дорогу, Шатенка настигла, наконец, новоявленных «подруг», а после очередного состязаний на разгон, а затем — проезд семафора на красный свет — и опередила их, оказавшись во главе сильно растянувшегося каравана преследовательниц, выехавшего вслед за «Ferrari» уже на хайвей .

— ...Добавь газу, — заметив в зеркало заднего вида «приклеившуюся красную «Мазду», сказал Ванов ШОФЕРУ — молодому «качку».

Водитель решительно нажал на педаль акселератора. Однако красная «Мазда», далеко оторвавшись от остальных машин, и не подумала отставать.

— Увеличь скорость, я тебе говорю, — смотрит на шофера Ванов.

— Куда ещё? И так превышаем в...

— Ты «Мертвые души» читал?

— Это — Пушкин?.. Конечно: в школе проходили.

— Ну, так и езжай быстрей, «мертвая душа» пушки!

— Я — с удовольствием: разве я не люблю дать газу? Да думал вы...

— Проходить надо было лучше: я что — не русский?!

Шофер ещё решительнее нажал на педаль газа... Стрелка спидометра, дрогнув, отправилась в поход по шкале и переместилась за цифру 300.

Изображение «Мазды» в зеркале резко уменьшилось, но затем вновь стало медленно расти.

 — Господи, неужели надо ракету покупать, дабы избавиться от алчных преследовательниц?!.. Я ведь еще в России этим истошнился! — горько посетовал на злую судьбину Ванов и ему вспомнилось:

«Маленькая низенькая, заставленная книгами комнатушка, старенький телевизор в углу, до тошнотворности гнусавый и монотонный голос переводчика и — непременный, как похмелье после настоящей выпивки, атрибут едва ли не всякого американского фильма — автомобильная погоня. Два, словно связанных невидимой ниткой автомобиля несутся, разгоняя и сталкивая встречных и поперечных, пролетают на красный свет, под запрещающий знак (или оказываются на дороге с односторонним движением, или в конце дамбы), проскакивают под высоким полуприцепом, затем — катясь на двух колесах, — между двух огромных фур; сбивают непременный ряд коробов и ящиков, заставляя продавцов и случайных прохожих кидаться в разные стороны и удивлённо и злобно смотреть вслед…»

   …Ванов поднимает трубку телефона и набирает номер.

   …Молодой СТРОЙНЫЙ ПАРЕНЬ, увлечённо занимавшийся «любовью» со страстно охавшей невидимой партнершей, не прерывая своего столь важного в жизни занятия, берёт трубку зазвонившего телефона и почти сразу же подскакивает, как ужаленный. Поспешно напялив шлем, он пулей (голым) выскакивает из комнаты. Затем просовывает в чуть приоткрывшуюся дверь руку, хватает небрежно брошенный на стул комбинезон и, на ходу одевая его, на одной ноге скачет по коридору.

   …Легкий, сделанный из больших ярких полос, мяч выкатывается на дорогу. Водитель «Ferrari» немилосердно вдавливает педаль тормоза в пол. Автомобиль, клюёт носом, словно приседает и с жутким визгом дымящихся шин прямо-таки бороздит асфальт. При окончательной остановке машины, Ванова и шофера, наклоненных неумолимой силой инерции, резко отбрасывает назад. Водитель виновато разводит руками и показывает на невинно застывший на их стороне дороги мяч. Привлечённый истошным визгом тормозов сердобольный прохожий возжелал забрать мяч с проезжей части, наклоняется, но едва касается его, как мяч взрывается и облепляет всё лицо прохожего каким-то пухом, смешанным с чем-то похожим на сметану. Ошарашенный прохожий расправляется, растерянно разинув рот, тупо смотрит широко открытыми глазами. А за оградой обширного зелёно-лужайного участка, откуда выкатился мяч, слышится детский смех и два малолетних сорванца, прячась за деревьями, бегут вглубь его.

Вынырнувшая сзади красная «Мазда», резко тормозя, останавливается под углом к дороге, перегородив проезд вперед. «Ferrari» не успел сдать назад, как с истошным визгом тормозов к нему подлетает и буквально впритык останавливается синяя «Мазда». И «Ferrari» оказывается заблокированным с обеих сторон.

— ...Попался, голубчик! Никуда теперь не денешься! Были деньги твои — станут наши! — Шатенка открывает «бардачок» и запускает туда руку. — А чьи — да решит Господь!

— ...Считай, что деньги — в кармане! — погружает изящную руку в темное нутро «бардачка» Блондинка и достает оттуда (так же, как и Шатенка ) губную помаду.

Подруги наскоро подкрашивают губы и выпархивают из машин с напущенными на лица томными улыбками, способными, в совокупности с их привлeкательностями, свести с ума любого мужчину. Так, по крайней мере, они думали...

Сильный, невесть откуда взявшийся ветер, теребит их одеяние, обжимая его обо все впадины и выпуклости молодого сильного тела, развевает прически. Сей ветер создал зависший над « Ferrari» вертолет.

Спустив два крюка, он подхватывает машину, поднимает ввысь и уносит в небеса.

— Козел винторогий! — грозит ему кулачком Шатенка . — Откуда ты только взялся на наши... неотразимости!

Блондинка смотрит вслед упорхнувшему шансу с тайной думой на челе:

— Клин клином вышибают, — явно со смыслом молвит, наконец, она.

...Вертолет, унося автомобиль, как орел в когтях — добычу, летел прямо на солнце. Небо постепенно темнело, стало ночным, и заполненный чернотой контур вертолета с машиной в когтях летел, всё уменьшаясь, уже на луну. Блестящая серебром, она начала тускнеть, мрачнеть и вскоре темнота полностью поглотила крошечный контур «козявки». На несколько секунд горизонт озарился высокими весело пляшущими языками пламени, в которых корчатся мириады козявок. Пламя потухло, всё погрузилось в непроглядную тьму... Раздался ржавый скрип и звук захлопывающейся тяжелой двери, набрасываемых многочисленных запоров, поворотов огромного ключа... По бетонному полу, то удаляясь, то приближаясь, звонко и равномерно зацокали подковы поскрипывающих сапог... Издалека, вначале чуть слышно, но всё сильнее, заглушая хозяйское цоканье сапог, стала доноситься и, наконец, вовсю загремела бравурная музыка. Чуть посветлело, стали различимы тени, контуры, но лиц — не видно. Раздался сочный звук поцелуя взасос, затем — бурные продолжительные аплодисменты. И вновь поцелуй и за ним — аплодисменты. Так повторяется еще три раза. Всё это время гремит, не переставая, бравурная музыка, но вдруг она резко сменяется медленно-спокойной мелодией из балета Чайковского «Лебединое озеро». Слышится тревожный звук молотков, забивающих гвозди в дерево, затем — комьев падающей земли. Что-то случилось с музыкой: не успев набрать обороты бравурности, она внезапно понижается до плавного течения «Лебединого озера», затем вновь порывается греметь, но снова возвращается к глади любимого водоёма...

Наконец, заскрежетали гусеницы по мостовой, раздался восторженный рев толпы и воссиял долгожданный свет. Он освещает убогое убранство огромной, сверх меры переполненной, тюрьмы. На всех многочисленных её этажах все без исключения камеры открыты, на их обитых железом дверях срочно вешаются и рисуются новые таблички: «Парламент», «Комната матери и ребенка», «Конституционных суд», «Реабилитационный центр», «Партия свободы», «Банк «Пшик», «Санаторий узников дерьмократизма», «ТОО «Не пойман — не вор», «Благотворительный инвестиционный фонд «Мыльный пузырь» и т.д.

Внутри тюрьмы — в камерах и коридорах вовсю кипит жизнь. Мирно соседствуют, не обращая друг на друга внимания: кровавое побоище с поножовщиной и стрельбой (вплоть до с применением пулеметов и гранатометов), оттачивание формулировок Проекта закона «О налогообложении лиц — владельцев импортных анаконд», открытое бисексуальное мытье в сауне, ежегодное обращение Пахана к братве и бедным родственникам, купеческий разгул с цыганами и катанием на 600-ых «Мерседесах» по плоской крыше мимо бросающихся вниз с табличками: «Отдайте заработанное!» (или — «…накопленное»).

Ванов, трясясь от озноба, сидит на полу в темной камере с вывеской «ЗАО «Мартышкин труд» с отключенным за неуплату отоплением и украденной новым-старым начальством парашей. Вдруг в его углу зажигается зеленый свет, и с потолка нескончаемым потоком посыпались золотые монеты. Звонко падая, они завалили Ванова по горло. На звон монет незамедлительно откликнулись соседи из камеры напротив с вывеской «Милосердие редким животным», во всю гудевшие за занимающим всю площадь камеры столом, разламывающимся от явств и «моря разливанного». Они стали звать Ванова в свою компанию. Ванов отмалчивался, стараясь не обращать на пьяные призывы никакого внимания. Тогда, отлучившись от пиршества, на пороге камеры появились трое обнявшихся, пьяных в дупель, закадычных друзей. Один — бритоголовый, золотоцепный браток, второй — милицейский генерал, третий — одетый от Кардена, утонченно умный, едва держащийся на ногах господин с депутатским значком. Они скалили зубы, зазывно махали руками, потом стали тянуть их — длинные, липкие, безжалостные — к Ванову. Руки продолжавших пошатываться у порога друзей, приближались к горлу Ванова все ближе...

Внезапно камеру пронизывает сноп света, бьющего по диагонали, со стороны двери, сверху. Там образовалось овальное отверстие, впуская солнечный свет, и на фоне его — в белом, почти прозрачном хитоне — прекрасная девушка с развеваемыми легком ветерком золотистыми волосами. Она, глядя в направлении Ванова, едва заметно, застенчиво улыбается и манит пальчиком к себе. Ванов удивлено озирается, но никого вокруг нет и эти чудесные — и взор, и мановение — могут быть обращены только к нему. Ванов, приложив руку к груди, круглыми глазами безмолвно недоумевает: «Я?!». Девушка слегка кивает не столько тонущей в желтом море волос головой, сколько одними голубыми озерцами глаз, льющими из—под ресниц неземной свет: «Да». Ванов решительно машет головою: «Нет». Девушка, по-прежнему мило улыбаясь, смотрит всё пристальнее, её лучистый взгляд неопалимо возжигает, переворачивает всё внутри, настойчиво, но и моля, зовет: «Иди». И неожиданно какая-то неведомая сила мягко, но непреодолимо подхватывает Ванова, и по наклонному желтому снопу солнечного света, вытянув вперед правую руку, Ванов полетел навстречу неизведанности, к прекрасной незнакомке. Она, в ожидании его, протянула свою руку, и вот—вот они соединятся...

— ...Господи, приснится же такое! — сам себе поражается Ванов, гуляя с тростью по аллее парка в молчаливой компании расположенных напротив друг друга двух рядов мраморных статуй нагих античных неземных женщин, возвышающих свои белые, эталонно-прекрасные тела над ярким ковром роскошных цветов.

Внезапно с неба раздается странное громкое стрекотанье — над головой огромной стрекозой кружится винтовой самолетик. Летчик в шлеме и очках, чуть наклонившись над бортом открытой кабины, внимательно осматривает местность внизу. Он замечает замершего внизу маленького кругленького Ванова, приветственно поднимает руку и резко поворачивает штурвал. Самолетик делает крутой вираж и идётна посадку. Коснувшись травы на лужайке, он по инерции катится прямо к противоположному концу аллеи. Вот-вот его крылья врежутся в красную пару мраморных обнаженных богинь. Ванов в ужасе закрывает глаза. Ему во всех подробностях представляется процесс безжалостного рассечения прекрасных женских тел, картина варварского разрушения: укорительный частокол остатков, по талию, фигур, лежащие навзничь; обращенные к нe6y, их невинно загубленные, безмолвные торсы...

Но, не доехав до первых жертв буквально пару метров, самолетик поднимает, как бабочка, крылья, складывает их кверху — и в таком виде, шурша лишь шинами, подкатывает прямо к Ванову, замершему подобно окружающим его статуям. Ванов открывает глаза. Летчик резво выскакивает из самолетика, срывает с себя очки, молниеносно расстегивает сверху до низу черный кожаный комбинезон, сбрасывает шлем, грациозно встряхивает головой, и... И прекрасные пшеничного света волосы дивной волной заструились по округлым плечам. Прекрасная Блондинка, верная подруга Шатенки, резким движением распахивает комбинезон, освобождая тугие мячики чувственной груди, и решительно идет на Ванова.

— Взять! Немедленно арестовать! То есть — выдворить! В 24 секунды! — в неописуемом ужасе вопит Ванов. — Без права переписк... Нет, отставить: это — ария другого опера…

 Летящие, сотрясая землю тяжелыми ступнями, на помощь охранники хватают Блондинку, бесцеремонно разворачивают спиной к предмету её «обожания» и на дюжих руках бегом уносят прочь. Блондинка поворачивает прелестную головку, вся тянется назад, к нему, самому, несмотря ни на что (но, добавим от себя, благодаря кое-чему) желанному, и тщательно отрепетированным жестом изящно посылает прощальный «страстный» воздушный поцелуй...

— Немедленно принять меры! — ещё издали пламенно заверяет Ванова запыхавшийся от быстрого тревожного бега Нохр.

— Вы уволены, — двумя простыми словами освобождая бывшего Начохра от всех будущих забот, буднично извещает Ванов о неминуемых переменах в его судьбе.

— Больше не повторяться! Иметь прекрасный послужной список. Меня ценить FBI,[1] отдел борьба международный террорист.

— Туда и возвращайтесь. Скатертью дорога.

 — Кто думать, они способны такой?

— Ваша работа — предусматривать всё. Деньги, и немалые, вам платят, именно, за это. Однако условия контракта в полном объёме вами не выполнены. Кстати, за такие проколы у нас лишались работы и министры обороны — может это послужит вам утешением.

В своем кабинете Ванов слушает, как чуть развалясь и, поигрывая пальцами левой руки о стол, развивает свою убежденную речь лысовато-лобастый господин с маленькими глубоко посаженными глазками — чем-то неуловимо похожий на несчастную, т.е. колхозную свинку:

— Всем народно-патриотическим силам и всему теневому Правительству Народного Доверия в частности, лично хорошо известны ваша неустанная забота о трудящихся, бескорыстие и любовь к единственно настоящей — бывшей социалистической Родине... Исходя из блага народа, интересов страны...

...Ванов, стоя спиной в дверях приемной, говорит кому-то вослед:

— Дa, да... прогнившая клика оккупантов... Родина — в опасности... Патриоты всех весей и мастей объединяйтесь... Rot front. Non passaran, commarados…

…Плутовато улыбающийся господин, достигнув вдали вестибюля, скрывается за поворотом коридора.

— ...Или они сейчас так не говорят? — опустил поднятую и сжатую в кулак руку Ванов и спрашивает у «Третьего»:

— Как ты думаешь, кто я теперь?

 — Ну… крупно-финансовый.... пролетарий, соцпатриот, люд доброй воли... и, само собой разумеется, слуг народа.

— Вот к чему неизбежно приводит пренебреженье питьём запоем из бессмертных первоисточников! Ошибаешься, дорогой товарищ!.. Я — величайший Холмс современности! Ибо отныне одной из тайн века стало меньше: я нашел золото партии! Или, по крайней мере, хоть какую-то его часть, — Ванов подает скомканную в кулаке узкую полоску бумаги, заботливо испещренную латинскими буквами и «арабскими» (на самом деле — индийскими) цифрами.

«Третий» без особого любопытства рассматривает её:

— Швейцария, «Банк де...» Интересно, сколько у них по всему миру таких счетов?.. Для всего прогрессивного члвства... Так будем увольнять Начохра? — оставив глобальности в покое, спустился «Третий» к прозе жизни.

— У него же двое детей, близнецы: сын и дочь. Последний курс колледжа... Три года до пенсии, жена больная — сахарный диабет... — остыв, давно уже сменил гнев на милость Ванов.

— Тогда конечно... Может, ещё одного Начохра наймем?

— Зачем?

— Для обеспечения хотя бы минимальной безопасности и неприкосновенности личной жизни.

— Ограничимся внушением.

— Строжайшим и наипоследним, но устным — без занесения? — привычно ударился в иронию «Третий».

— Как вам будет угодно.

— И лишим права повешивания?

— Нохра? За что?

 — Не за ноги, конечно. За уголки… фотографии. Цветной: 24 на 30. На доске ударников.

— Каких ещё ударников? Кого, чем и по чём?

— Ударников кулака и пистолета.

— …Это идея… В самом деле, почему бы не повесить? Дерева, что ли жалко? Когда на Руси кого или что жалели?

Сидящему внутри гримерной Ванову надевается парик, приклеивается жиденькая, раздваивающаяся надвое бородка, надевается накладной нос...

...Убого одетый старикашка осматривает себя в зеркало.

...Табор красоток никак не отреагировал на выехавший из ворот фургон... Водитель его уже не в первый раз посмотрел в зеркало заднего вида.

— Хвоста вроде нет, — говорит он в микрофон.

— Где мы? — раздаётся в кабине искажённый динамиком голос.

— Рядом с набережной.

— Останавливай.

Водитель затормозил, вышел из машины, открыл заднюю дверь, выпуская загримированного Ванова.

…Последний осматривает картинную галерею... Гуляет по городу... Сидит на набережной.

...Уставший, отирая пот, подошёл Ванов к главным воротам своего поместья и не на шутку перетрухнул, увидев табор красоток не через стекло сверхскоростного автомобиля, а впервые — невооруженным глазом. После недолгого замешательства Ванов разумно сунул голову в песок — то бишь, в бар, срочно открывшийся, по такому случаю, и находящийся почти напротив ворот. Однако представившаяся ему здесь картина вновь заставила обомлеть: всё помещение было буквально оккупировано молодыми красивыми девушками. К тому же БАРМЕН — единственный представитель сильного пола в этом странно выглядящем заведении — сразу заметил застывшего на пороге Ванова и, вроде как, обрадовался ему. (Далее разговор идёт на англ. яз.)

— Заходи приятель, — зазывно махнул он рукой, — тебе, как мужику первый заказ налью за полцены!

Деваться было некуда и, набравшись мужества, Ванов двинулся к стойке.

— Убери костыль, — обратился бармен к сидящей за стойкой знакомой нам сильно декольтированной ОГНЕННО-PЫЖЕЙ ДЕВИЦЕ, положившей свою выглядывающую из разреза до бедра точеную ножку на соседнее сиденье, — хоть один мужчина объявился.

— Где ты видишь мужчину? — презрительно скорчила привлекательное до того личико огненно-рыжая. — Вот этот сморчок — мужчина?

— Для тебя — сморчок, а для меня — клиент.

— А для нас сморчки — больше не клиенты, — поддержала подругу ОДЕТАЯ В ОДИНАКОВОЁ С НЕЙ ПЛАТЬЕ БРЮНЕТКА.

— Ну и флаг вам в одно место! Что будешь? — обратился бармен к Ванову.

— Кружку пива.

Бармен налил, подал Ванову, усевшемуся на освобождённое от стройной ножки место, и возобновил прерванный разговор с огненно-рыжей:

— И долго еще думаете осаду держать?

— Пока не выкинут белое платье.

— Зря стараетесь: говорят, он — женоненавистник.

— Не смеши людей. Женоненавистничество — это жалкая отговорка неспособных трахать или платить!

— Ну…

— Что ну?! Разве может настоящий, то есть с деньгами, — огненно-рыжая недвусмысленно окинула взглядом полным презрения попивающего пиво Ванова, — настоящий мужчина отказаться от такой, как я?.. Или она? — огненная вспомнила, наконец, и о подруге. — Вот, ты бы, отказался?

— С какой стати? Готов, хоть сейчас — не отходя от стойки. И с любой из вас.

— Такие вы все, козлы! Однако перебьешься.

Перебился бармен на редкость легко и быстро, ибо сразу же подбросил новую требующую ещё проверки информацию:

— А еще говорят, что он стар, как Мафусал, страшен, как черт, а главное — жесток и кровожаден, как тысяча Дракул вместе взятых.

 При последних словах Ванов, узнавший о себе такие неожиданные подробности, не сдержавшись, громко поперхнулся.

— Не бойся, приятель, большие глотки не делай, не торопись. Они тебя не съедят — ты не в их вкусе, — отечески успокоил его бармен.

— Пусть он будет хоть сам дьявол во плоти, зато он другу отвалил...

В дальнем углу негромко разговаривают по-русски:

— Ты ведь ему нравилась... Да и сама относилась... как-то странно… Чуть ли не симпатизировала, — Надя — организатор памятного похода в «Метрополь» с «дядюшкой-миллионером» — выпустила струю дыма над ухом склоненной над столом головой второй «племянницы» — Наташи. Обе девушки за прошедшие годы налились полным животворных сил соком зрелости.

— ...Так что нужно только попасться ему на глаза... — Надя задумчиво щурит глаза, проигрывая в уме какие-то варианты.

Наташа явно не разделяла оптимизм подруги. К тому же она чувствовала себя неловко и даже — гадко. И потому не поднимала глаз от стола. Как, наверное, — приключись такой случай, — не подняла бы и при встрече с тем неуклюжим добрячком, кто в далеком прошлом — целых 5 лет назад! — дарил ей тайком цветы и шоколад.

Тем временем в бар зашли Шатенка и приунывшая Блондинка.

— Складывать лапки после первой же неудачи?! Ты где выросла?.. Если ангелы с неба ему не по душе, то поменяем тактику... — ища свободное место, Шатенка на миг задерживает взгляд на робко притулившемся среди эффектных красавиц Ванове. — Этот гриб кого-то мне напоминает... По-моему, он как-то раз входил в ворота. А значит — вот она, наша отмычка! Торжествующе шепнула Шатенка подруге и решительным шагом направилась к ничего не подозревающему Ванову, разрывающемуся между желанием поскорее уйти и услышать ещё немного столь интересной и, главное, абсолютно неизвестной ему информации о собственной же персоне.

— Папаша, подвинься немного, дай жаждущей девушке место, — как бы невзначай притирается Шатенка к коленям «Гриба» и не откладывает натиск в долгий ящик: — И что это ты такую кислятину тянешь? Давай закажем чего-нибудь погорячей. Эй, парень, два, — не забыла она о прижавшейся к «грибу» с другой стороны подруге и вовремя сделала поправку, — три виски. Я плачу! — Двойных! — сделала она максимально возможный для американцев и прочих нерусских «широкий» жест.

— Спасибо, я не хочу, — порывается встать «гриб».

— Расслабься дядя и получай удовольствие! Когда ещё тебе выпадет случай выпить с такими девушками, как мы? — Шатенка уже пристраивает свою аппетитную попочку на колени сидящему «грибу». — Куда ты торопишься?.. Туда? — словно красной тряпкой, кивнула она головой в столь желанном, но столь же и недоступном для всех направлении.

В это время декольтированные подруги, дотоле лишь переглядывавшиеся между собой, презрительно посматривая на происходящее, поняли в общих чертах коварный замысел отвратительно прекрасной соперницы и, не задумываясь, вступились за свои «законные» права:

— Эй, шалавы, а ну валяйте отсюда, пока мы вам ноги не повыдёргивали! Это — наш мистер: не смейте его лапать!.. Да убери ты свои тощие ляжки! — огненно-рыжая выпустила долго дремавшие под толстым слоем маникюра длинные когти и, оставляя их длинные и глубокие отпечатки, попыталась сбросить со «сморчка» ногу противницы. Та — такая, представьте себе, стерва! — сразу же вцепилась ей в волосы! Но и ей вцепились тоже. За чем последовало и аналогичное действие со стороны её союзницы… Короче говоря, вскоре в по-женски яростную — с обилием летящих клочьев оперения и строгой графики кровавых полос на искаженных личиках, — жестокую разборку включился весь наличный контингент представительниц прекрасного пола, разделившийся неизвестно по какому закону на два лагеря. При этом лишь куколки—филиппинки демонстрировали отточенную технику таиландского бокса, а единственным и столь привлекательным островком спокойствия в бушующем море внезапной озлобленности оставалась Наташа — давно уже, как бывшая секретарь Главного инженера СКБ. Она, по-прежнему сидя лицом к стойке и предмету спровоцированного окружающего бедлама, не поднимала взгляда от стола, на котором её пальчик выводил теперь некие загадочные линии, смываемые изредка падающими горькими солеными каплями.

Ванов же, пользуясь суматохой, незаметно ускользает.

Как говорится, весь из себя: во фраке, в перчатках, с цилиндром на голове и тростью в руках — Ванов спускается по парадной лестнице, на которой выстроился весь персонал дворца, наглядно демонстрирующий все возможные на планете Земля людские оттенки кожи, и садится в поджидающий его несуразно длинный белый «Линкольн».

— Счастливой поездки! — машет, сняв головные уборы, и, пользуясь каждый своим родным языком, выстроившийся народ. — И благополучного возвращения

«Линкольн» проезжает по широкой аллее добрую сотню метров и останавливается, наконец, у печально опустившего лопасти вертолёта. Ванов — перед тем, как исчезнуть в его чреве — остановился, поднял на прощание руку. Вертолет взлетел, совершил для начала круг над усадьбой.

Внизу, едва ли не вдоль всей ограды — вереница припаркованных автомобилей.

Пыльная, изъеденная многочисленными ямами, некогда асфальтированная площадка принимает спускающийся с неба вертолёт с надписью по левому борту: «Аэрофлот». Гряда деревьев рядом с площадкой, — высоких, стройных, пышных, — словно желая подчеркнуть контраст, похожа на усадебную, как две капли воды.

   Появившийся в одиночестве из вертолёта Ванов одет уже в мешковатый костюм советского производства и держит в руках громоздкий потертый чемодан не первой молодости.

   — Куда ехать, командир, — поигрывая ключами зажигания, подошел парень нагло наглого вида.

   — В соцгород.

   — Фьи—и—и! — присвистом дал понять водитель, как далеко угораздило захотеть доехать попавшемуся в его хищные лапы клиенту. — Тридцатник.

— Совсем поехал? Совесть надо иметь!.. Это же недельный заработок учителя!

— Вот и иди, ищи учителя: пусть он тебя научит, как добраться в соцгород. Сколько даешь?

— Четвертной.

   — И с места не сдвинусь. Езжай на общественном транспорте... Если дождешься.

— Кровопийцы! Креста на вас нет! Пользуетесь людской бедой…Ладно, что делать, поехали. Чемодан куда?

— С собой — в багажнике места нет.

   Ванов с трудом втиснулся в старые, изъеденные ржавчиной «Жигули»-«копейку», кое-как примащивает чемодан на коленях. Водитель пробует завести, но, натужно вздохнув, аккумулятор с трудом провернул двигатель едва ли на пол-оборота. Парень безуспешно пробует завести ещё раз и весело командует:

   — Вылезай, командир, толкать!

   Ванов, переборов молчаливое, но упорное противодействие чемодана, послушно выбирается из машины и, упираясь всем телом, толкает.

Она дернулась, выпустила облако сизого дыма, но сразу же капризно заглохла.

   — Давай ещё раз, — открыв свою дверь, привычно подбадривает очередного клиента н упускающий своего интереса водитель.

   Ванов вытер пот со лба; пытаясь сдвинуть машину с места, натужно толкает назад ногами весь земной шар назад и — о, чудо! — она завелась.

   ...Ванов вылез со своим непомерным чемоданом из «Жигулей», поставил его на пыльный выщербленный и заплеванный асфальт, вытер пот со лба и обратился к мужику, стоящему последним в длиннющей очереди за пивом у бочки с надписью «Квас»:

— Кто крайний?

— За мной — парень, а за ним — мужик: за бутыльком побежал.

…Наполнив бокал наполовину пеной, продавщица с чувством — с пристуком и перехлестывающей через край волной — поставила его на столик и отрезала, как рублем одарила:

— Всё! Пиво кончилось!

— Как кончилось?! — загудели мужики. — Бочка еще даже не приподнята!

— Кончилось, я вам сказала! Я до семи работаю!

— Как же так?! Столько стояли… Надо было хоть предупредить... — проявляют по инерции недовольство ближе к середине и в конце очереди.

— А я разве не предупреждала?! Второй раз — этому плешивому, — продавщица кивнула на забирающий последний бокал мужчину — того самого, за которым занимали очередь давно уже подошедшие «парень» и «мужчина с бутыльком».

«Третий», сидя на обширном балконе над центральным входом, и, покачиваясь в кресле-качалке, говорит по сотовому телефону:

— Нет и неизвестно, когда будет… Ностальгирует… А кто спрашивает? Какой? Лично? Ну и что, что президент такой—то? Пусть хоть Господь Бог: Человек уехал на Родину... Понимаю, что «очень срочно», «дело необычайной важности, затрагивающей судьбы человечества» — но связаться нет никакой возможности: он вне пределов... Хотя, wait a while, кажется, уже возвращается. — «Третий», чуть приподнявшись в кресле, смотрит через балюстраду балкона. — Я предупрежу, чтобы срочно связался с вами. — «Третий» выключает телефон и кладёт его на стол.

С балкона видно, как к вертолёту, стоящему на серой от пыли площадке по левую сторону от стройной гряды высоких деревьев, подъехал вынырнувший из-за кустов дряхлый «Жигуль».

Из машины вышел Ванов, одетый в сухумский «Адидас», со спортивной сумкой через плечо и авоськой в руке, и подвергся нормальной процедуре советского таможенного досмотра. Сначала вверх дном была переворошена его сумка и перелапана авоська; затем сам Ванов вывернул наизнанку портмоне, все карманы и, сняв туфли, — носки. Потом Ванов начал было расстегивать брюки, но проницательный таможенник профессионально интуитивно догадался, что в самом укромном месте Ванов ничего, кроме положенного мужчинам, не прячет, и великодушно подал паспорт, который сразу же попал в руки молодому, но строгому пограничнику. Бдительный страж рубежей социалистической Родины, то и дело бросая подозрительные взгляды на робко стоящего перед ним гражданина, усердно изучал поданный ему документ и, наконец, молча, но внушительно вручил его владельцу. Только тогда облегченно вздохнув, Ванов направился в нутро вертолета. Винтокрылая птица оторвалась от грешной земли и исчезла в безоблачном небе… Но почти сразу же оттуда сверху появился такой же, абсолютно неотличимый по форме летательный аппарат, раскрашенный, однако (по крайней мере с одного борта) согласно нормам американского стандарта. Вертолёт благополучно приземляется на буквально вылизанную зеленую лужайку, стройной грядой высоких пышных деревьев, отделенную от пыльной, изъявленной ямами, некогда асфальтированной площадки...

— ...Как съездил? — не поднимаясь из кресла—качалки, пожал «Третий» протянутую ему руку Ванова.

— Прекрасно! — оживленный, раскрасневшийся тов. Ванов, небрежно притулив облегчённо сброшенную сумку у ножки инкрустированного стола красного дерева, ставит на него распирающую по всем направлениям авоську. — Знакомые достали по блату пива, колбасы, даже сыра, мы прикупили ещё кильки, баклажанной икры и такой пир закатили!.. Вот, еще и в дорогу дали, — Ванов достает из авоськи буханку хлеба, полпалки «мокрой» колбасы, надгрызанный кусок сыру, четыре бутылки «Жигулевского» пива.

«Третий», не дожидаясь полного опорожнения авоськи, берёт со стола бутылку, срывает зубами пробку и, запрокинув голову, пьёт из горлышка. Затем, оторвавшись от родного «Жигулевского», вытирает ладонью губы и прилежно докладывает:

— Президент звонил, просил срочно связаться.

— Какой ещё президент?

 «Третий» открывает бювар и, водя пальцем, находит искомое:

— А хрен их знает. Царёк какой-то местных аборигенов: Бил, Дил — чёрт ногу сломит с ихними нерусскими именами! Во, вспомнил! Клин Тон. Точно, так он назвался! Я сразу отметил, что фамилия у этого ДеБила такая незатейливая, простецкая — ровно как мой дедушка по материнской линии — из Клина он.

— А пообщались как, посидели, поговорили!

— По душам?

— И не говори!

— Ну, ты даёшь, прямо, как спирит: он ведь помер уже!

— Как?! Кто?! Васька или Гриша? Когда?!

— Да, нет…

— Или этот, Би…

— За того и подавно не знаю.

— Так кто же?!

—Дедушка мой.

— А причём тут твой дедушка?

— Как причём? Я говорю «фамилия у этого ДеБила такая незатейливая, простецкая, ровно как мой дедушка по материнской линии — из Клина он», — а ты бери, да брякни: « А пообщались как, посидели, поговорили!»

— А что ему на этот раз надо?

— Дедушке?

— Нет, дяде… Билу.

— А хрен его знает: он меня не бил, не знаю. Так ты выходит, с соотечественниками душевно пообщался?

— С ними, родными, не с дедушкой; угощайся, — радушно делится Ванов содержанием авоськи. — Так по душам что… Одним словом, воодушевил душу душевным одушевлением.

— Ничего колбаса, — зажевывая её отломленным куском хлеба одобрительно отозвался «Третий».

— Так что всё-таки ему на этот раз надо?

«Третий» сорвал зубами пробку и, запрокинув голову, пьёт из горлышка, недоумённо пожимая плечами. Затем, оторвавшись от бутылки родного «Жигулевского», вытирает ладонью губы и веско отвечает:

— А хрен их, билов долбанных, знает… Бабок, наверное. Баб он и у Димы может занять…

Беспрестанно кружатся антенные решётки радаров, по углам поместья у нацеленных в небо счетверенных «эрликонов» дежурят, ходя взад-вперёд со «Стингерами» на плечах, охранники. Из замаскированной в рощице цитрусовых шахты грозно выглядывает острая носовая часть ракеты класса «земля-воздух». Рядом водружена «Доска почёта: «Отличники мирной и безопасной подготовки»«. Вместо имён и фамилий — начальные буквы (у всех одинаковые: Х, Х) и подразумевающие остальное многоточия; на крупных цветных фотографиях — или капюшоны, с выглядывающими из прорезей глазами, или — крупным планом — бицепсы с ручным пулеметом; мощный торс сзади; взметнувшаяся в высоком ударе толстая подошва армейского ботинка, пронзающего цилиндр, за которым угадывается золотом «осерёженное» ухо.

…Частое хриплое, какое-то механическое дыхание. Оно мешает дремлющему на надувном матрасе посреди бассейна Ванову — он нервно морщится, дёргается во сне…

…В темноте кто-то с трудом перемещается в узком спертом пространстве… Вспышки сварки выхватывают из мрака часть квадратного узора решетки, перегораживающей узкую трубу. Огненная полоса прорезает прут решетки... Частое тяжелое механическое дыхание все громче.

Ванов никак не может избавиться от преследующего его в полусне наваждения.

Решётка поперёк трубы виднеется, на этот раз на фоне прозрачной голубой воды. Последняя приглушивает вспышки сварки: делает свет и тени более мягкими. От толчка изнутри решётка на дне бассейна поднялась и отвалилась в сторону. Из образовавшейся дыры появляется овальное тело одинарного баллона акваланга с длинным шлангом, затем голова в маске и, наконец, весь аквалангист в плотно облегающем гидрокостюме. Аквалангист, хрипло, механически дыша, осматривается, замечает мирно парящий на поверхности четырёхугольник матраса с безвольной откинутой в сторону рукой и, выплюнув изо рта загубник легочного автомата, красиво, дельфином — грациозно извиваясь всем телом, продолженным длинными ластами, — заскользил в толще воды. Вынырнув рядом с неспокойно дремлющим Вановым, аквалангист срывает маску и оказывается — уже можно узнать! — нашей прекрасной и неутомимой Шатенкой. Она срывает и шлем, грациозно встряхивает…

— Мама! — не своим голосом, в диком ужасе кричит, взывая о помощи, бедный Ванов.

«Наловившиеся ворон» охранники плюхаются, как тюлени, в бассейн со всех его бортов.

— …И таким изящным способом достигается сразу несколько желанных целей: приватизация за бесценок уникального, не имеющего аналогов в мире, предприятия, полное уклонение от уплаты налогов и, наконец, организация надёжного и долговременного канала вывоза капитала в неограниченном количестве, — по-хозяйски сидя в кабинете Ванова, сей грандиозный план излагает бывшая гордость всего актива: единственный в своё время «представитель ИТР среднего звена в столь высокой партийной инстанции, как горком». По-прежнему молодой и прекраснолицый, но уже изящно-холенный ныне он — простой «новый русский», не обременённый досадным довеском к столь прибыльному статусу российского политика: необходимости скрывать свои истинные интересы за красивыми фразами об общем благе. — Разумеется, все детали я пока, до вашего согласия, не раскрываю, но поверьте — всё тщательно проработано и апробировано. В принципе, и деньги — не проблема, но именно сейчас ваши сотня-две лимонов не помешают…

— Простите дорогой товарищ...

— Господин.

 — Разумеется, господин. Но господин хороший, вы обратились не по адресу. У меня на грабеж страны вы не найдете ни цента.

— Господи, что за вздор вы несёте? Какой грабёж?! Вы, что серьёзно?.. Сколько она вас грабила? Кто, как не вы, вечно возмущались?!

— Я и теперь возмущаюсь. Отнюдь не менее. И всё тем же и теми же.

 ...Новый посетитель Ванова одет в заметно, несмотря на все отчаянные потуги, потёртый, хотя некогда приличный костюм и, изо всех сил стараясь вещать солидно и внушительно, не может остановить въевшегося в плоть тревожного бега глаз:

— …Мышление не должно окостеневать, впадать в худшее из рабств — рабство догмам. Человечество, имеется в виду знание наверняка, вообще ничего не знает. Всё подлежит периодической ревизии, переоценке, пересмотру. Вспомните перевернувшие все прежние научные представления революции Коперника, Лобачевского, Эйнштейна. И перпетуум-мобиле не только в принципе возможна, но и…

— Ради Бога, простите, мы чуть задержались, а у меня назначена ещё одна встреча, — Ванов посмотрел на часы. — 5 тысяч рублей — я имею в виду местных, американских — хватит на постройку…

— Разумеется, разумеется! Я, честно говоря, даже...

— Вот чек, фамилию впишете сами. Только я вам советую… Разумеется, это — ваше дело, но... возвращайтесь лучше в Россию. Там на эти деньги — а билет я вам куплю — можно гораздо дольше... я хотел оказать — быстрее.. Ну, вы меня понимаете, — Ванов смотрит на просителя мягко, с виноватым из-за своей «бестактности» выражением лица.

   …Молодой высокий и даже широкоплечий, хотя и рыжий господин с легкостью отпетого фокусника жонглирует перед Вановым экономическими терминами:

— Макроэкономическая ситуация по основным показателям гипотетически благоприятна. Среднесрочная финансовая стабилизация условно необратима, динамика темпа спада производства в первом приближении стабилизировалась. Но для окончательной победы курса демократически-рыночных реформ архинеобходима консолидация...

   Ванов пытается несколько сократить лекцию—предисловие:

— Насколько я знаю, по перечислению вас не…

Рыжий, схватывающий всё на лету господин, посчитал необходимым вкратце прояснить ситуацию:

— Я — выдающийся администратор, прагматик новой формации и, именно это просто вынуждает меня работать с налично...

— В таком случае, боюсь, что у меня просто не найдётся пустой коробки достаточного для вас размера.

Ванов засыпал. В глубине комнаты, за изножьем огромной кровати постепенно, как из марева, возникала прекрасная юная нимфа, кутавшаяся в распущенные золотистые волосы и стыдливо закрывающая руками интимные места. Насквозь прозрачная и безжизненная, вначале она напоминала статую, но, постепенно теряя как проницаемость, так и белый холод мрамора, принимала вид нежной живой, столь беззащитной и могущественной женской плоти.

— Мистер Ванофф, — доносится откуда-то с небес — ...Мистер Ванофф, — слышен голос уж ближе.

Ванов открывает глаза: в глубине комнаты за изножьем кровати никого нет. Но совсем рядом, у возглавия, стоит на лысо бритый охранник с тонкими чертами лица и серьгой в ухе, которая угадывается на фотографии на доске почета за толстой подошвой армейского ботинка, мастерски пронзающего в высоком выпаде черный цилиндр.

— Что случилось?

— Мистер Ванофф, I wish so long to tell you («я так давно стремился-ась, сказать вам» — англ. яз.).

— Так говорите быстрее, что случилось?

Охранник медленно, не спуская с Ванова взгляда, согнул правую руку, и его кисть замирает на уровне пояса посередине живота. Ванов, расширенными от нарастающего ужаса глазами вглядывается в уже горящее лицо напротив... И, судорожно пятясь по кровати назад, изменившимся, сдавленным голосом возопил:

• Измена! На помощь! Охрана!

Комната наполняется возбуждёнными охранниками, с вытащенными пистолетами, дубинками, наручниками в руках. Они шарят глазами по закоулкам, заглядывают под кровать, пытаясь немедленно найти и обезвредить источник смертельной, в чем бы она ни выражалась, опасности. Ванов, забившись в самый дальний угол кровати, прижав к груди коленки и, прикрываясь как щитом, одеялом, указывает дрожащей рукой:

— Он... Он...

— Кто? What? Где? Who? Что? Where? — разноязыко смотрят стражи по направлению медленно перемещающегося указательного перста Ванова, нацеленного на охранника с серьгой, который, пользуясь суматохой, появляется из-за портьер и пытается выскользнуть в дверь.

 — Он — женщина!

Беспрестанно крутятся антенные решётки радаров, торчат нацеленные в небо счетверенные тупые рыла «эрликонов» и острая морда ракеты класса «земля-воздух», как коты учёные, ходят со «Стингерами» на плечах охранники, бороздят глубины бассейна дежурные аквалангисты...

На прежнем месте — «Доска почета»: «Отличники мирной и безопасной подготовки»«. Чёрным бельмом коробит взгляд закрашенный прямоугольник 13 на 18 на месте былой ФОТОГРАФИИ взметнувшейся в высоком ударе толстой подошвы армейского ботинка, так мастерски пронзающего чёрный цилиндр, за которым угадывается серьга в аккуратном, но, как выяснилось, столь коварном ухе. Широкими шрамами выглядят темные полосы на месте букв «Х, X» и подразумевающих столь много многоточий…

«Третий» делает Ванову утренний доклад:

— …Седьмого приглашают почётным членом жюри традиционного показа мод лучших кутюрье полушария.

— Правого или левого?

 «Третий», заглядывая в папку, уточняет:

— Северо-западного.

— Тогда откажись.

— Ещё третьего дня послал их куда поближе. Мог бы и не указывать, своё «я» не выставлять! Вот уж самодур выискался на мою голову…

— Прости.

— Бог простит. И на этом — всё, — захлопнул папку «Третий». — Кстати, я узнал: у Нохра никаких детей нет. Как и жены. Точнее, есть один, но жена его бросила и увезла с собой. Неизвестно куда.

   — Кого куда бросила и увезла с собой?

   — Хватит умничать — сам знаешь, кого, что и зачем. Чай, не дурак. Точнее, дура. Так что будем делать: увольнять?

— Не совсем… У человека беда — а тут ещё мы…

— А что мы? Мы его жену не соблазняли.

— Потому, что не встречались с ней. А встреться — кто знает, как бы дело обернулось…

— Хотел бы я посмотреть на ту жену, с которой бы ты такое дело обернул… Однако, в таком случае, если ты уже согрешил с его женой предположением возможности такового, думаю, нам ничего не остается делать, как выдать Начохру матпомощь.

— Зачем ты так? Он человек с невыбитым до конца — я имею в виду — «не совсем» — интеллектом: он и без мата помощь примет.

На крутом океанском берегу загримированный арабом и чем-то глубоко подавленный Ванов сидит за вынесенным под открытое небо столиком кафе и, в молчаливом обществе пустой чашки кофе, созерцает пышное и столь печальное своей неотвратимостью угасание багрового светила.

За соседним столиком потягивают коктейли знакомые нам прекрасные Шатенка и Блондинка.

— Never mind! We'll do it! («Всё равно мы своего добьемся») — упорным целеустремленным взглядом настоящей англосаксонки Шатенка смотрит в направлении запада. — There are no such obstacles, that the genuine American girl could not overcome for the realization of her dream!) («Не существует таких преград, которые настоящая американская девушка не смогла бы преодолеть для осуществления своей мечты!»)

— Oh, how fine! …Splendid! …Superb! What a beauty! Is more tremendous! («О, как прекрасно!.. Великолепно! Какая красота! Потрясающе!») — раздается у обращенной к обрыву ограды. Там стоят, обнявшись, несколько давно не юных пар и во громкое всеуслышание высказывают свои «совершенно правильные», непререкаемые мнения, с которыми, разумеется, должен, как всегда соглашаться весь «остальной» мир.

— Does mister wish something else? («Мистер желает ещё чего-нибудь?») — учтивой фразой и жестким взглядом холодных глаз, официант дал ясно понять, что необходимо или заказывать ещё, или катиться к негритянской бабушке.

— No, I mean, yes… Give me…(«Нет, то есть, да... Дайте мне...) — Ванов средними пальцами натянул щёки на глаза, полностью закрыв углы их, а затем, опустив щёки и сильно вдавив их под скулы, оставил ладони по обеим сторонам рта, образовав ими, таким образом, некое подобие буквы «Н», — ... a bottle of bear (...бутылку пива).

— Something else? («Что-нибудь ещё?»)

— No… yet... («Нет... пока…».)

Отработанным поджатием губ, вежливо, но без лишних антимоний, указав клиенту неприличность подобного жмотского заказа в столь уважающем себя заведении, официант, — вновь — воплощённая услужливость! — повернулся к столику рядом, за который только что села молодая пара.

— Петр Сидорович, это вы? — по-русски воскликнула вновь прибывшая ДЕВУШКА — стройная симпатичная блондинка, — пристально вглядываясь в Ванова.

— Нет, of course! What's the matter? («Нет, конечно! В чем, собственно, дело?»), — испуганно вздрогнул Ванов и поспешно отвернулся.

— Конечно, вы! — откровенно радуется нежданной встрече девушка.

— Some error… it seems to me… («Какая-то ошибка, как мне представляется…»), — пробубнил 6ольше себе под нос Ванов и с видом затравленного зверя поглядел в сторону выхода. Там за крайним столиком сидят элегантно одетые мордовороты и, отчаянно кося тяжелыми взглядами, пристально, готовые в любой момент ринуться в бой, наблюдают за происходящим.

Девушка тихо — так, чтобы не слышно было Ванову, — прошептала на ухо своему кавалеру — высокому хорошо одетому самоуверенному парню лет 25-ти:

— My old familiar — yet from childhood... Order, please something and for him too while I shall talk to him («Мой старый знакомый — ещё с детства... Закажи, пожалуйста пока чего-нибудь, и на него — тоже, а я поговорю с ним».).

— What for him? («Что ему?») — бравый кавалер демонстрирует готовность выполнить любое пожелание дамы.

— Dry white wine and cognac. One of the best. («Сухое белое вино и коньяку. Да, получше.»)

— And cognac? («И коньяку?»), — заметно опускается тяжелая упорная челюсть у кавалера, но дама его уже не слышит, — она пересела к Ванову.

   — Это я, Наташа, бывшая соседка ваша… Узнаёте? — на бедного Ванова в упор глядит соблазнительно сложенная, весьма симпатичная блондинка лет 20-ти.

Ванов непроизвольно чуть погрузился в её таинственно блестящие бархатом, искрящиеся глаза и поспешно перевёл взгляд к выходу; мордовороты, сбросив маску благодушия, уперлись руками о стол и не срываются с исходной позиции только лишь из опасения фальстарта.

   — Я над вами жила, в 17-й квартире... И, прыгая по лестнице со скакалкой, часто сталкивалась с вами у дверей вашей тринадцатой квартиры. Помните?.. Неужели нет?

Ванов внимательно смотрит на соблазнительную девушку.

— Вы всегда мне подарки дарили: на день рождения, а то и просто так… То куклу, у который мальчишки сразу же оторвали ногу, и вы пришивали её, то платьице в горошек, то щенка, то — на десять лет — мужской бюст-манекен. Единственный, кстати, тогда подарок… даже мать не удосужилась… Теперь вспомнили?

Ванов глядит на девушку с какой-то мукой... И молчит.

— ...Неужели не помните?.. А я вас часто вспоминала. Вы были такой добрый… и беспомощный. Я даже планировала в будущем взять над вами шефство. Это, правда, было уже позже, лет в пятнадцать, но когда мы еще не переехали, — на губах девушки заиграла легкая улыбка, но в уголках глаз чуть заблестели слезы...

— ...Listen, what the barbaric language do they chatter? («Слушай, на каком языке они тарабарят?») — прислушивается прекрасная Блондинка к разговору за соседним столом. — Don't in Serbian? («Не на сербском ли?»)

— No («Нет»), — авторитетно заявляет Шатенка , — It's rather Mongolian («Это скорее монгольский»).

— Are Mongolians like this? («А разве монголки такие?»)

— There are also of that kind. America changes everybody — makes humans. In native Mongolian jungles they wear ostrich's skins, sleep in caves made of bananas leaves and eternal ice and eat not degreased margarine («Бывают и такие. Америка всех меняет — людьми делает. У себя в монгольских джунглях они ходят в шкурах страусов, спят в пещерах, сделанных из листьев бананов и вечного льда, и питаются не обезжиренным маргарином»).

— Cannot be! It — is incredible! I shall never believe in it! («Не может быть! Это — невероятно! Я никогда не поверю в это!»), — поражается Блондинка. — Absolutely, absolutely not degreased?! («Совсем, совсем необезжиренным?!».)

— Not a bit. I saw in a cartoon. The women there do not shave legs at all, are much larger than the men and consequently making love... («Ни капельки. Я видела по мультику. Женщины там вообще не бреют ноги, намного крупнее мужчин и поэтому при сексе...) — Шатенка что-то шепчет подруге на ухо.

— Horror! And they bear it? («Ужас! И они терпят это?!»), — Блондинка с интересом ребёнка смотрит во всю ширь открытых прекрасных глазок на «диковинную» русскую девушку Наташу.

   …Ванов глядит на неё долго, невыносимо долго, с какой-то мукой — глубокой, затаенной, готовой в одно мгновение залить всё его существо, — а пока лишь молча кричащей в глазах. Наконец, что-то в нем ломается, по лицу пробегает едва заметная дрожь — но говорит он сухо, уводя взгляд:

— You've mistaken: I'd never lived … («Вы ошиблись: я никогда не жил…»), — осёкся он, с опозданием сообразив, что понимать русский он, вроде как, не должен.

— У вас крупные неприятности? Налоги нечем платить? Потеряли чужие деньги? Или наши земляки насели, проходу и тут не дают? — наклонившись вплотную, прошептала Наташа. — Не бойтесь, я вас не выдам, можете на меня положиться... А загримировались вы просто великолепно. Даже я ни за что не узнала бы, если бы не этот ваш столь характерный жест.

— Какой жест?

— Вот этот, — и Наташа показала, как Ванов круговым движением помассировал щёки, составим ими в конце букву «Н». И затем улыбнулась:

— Вот и признались, что русский знаете.

— Велика невидаль! Сейчас куда жвачку не выплюнь — везде русскоязы.

— Теперь осталось вспомнить меня или, по крайней мере, то, что у вас была соседка Наташа с семнадцатой квартиры.

— У меня было много соседок и Наташ...

Девушка не удержалась лукаво посмотреть на такого «бравого» мужчину.

   — Неужели так много?

— ...но если и могла быть какая-то Наташа из 17-ой квартиры, то она, насколько мне, — чисто гипотетически, разумеется, представляется — Ванов внимательно осмотрел всю собеседницу, задержавшись взглядом на пышных формах её фигуры и, наконец, посмотрел прямо в глаза, — должна была бы быть...

— Брюнеткой, — опередила его девушка и, видя, что официант принес заказ её кавалера, помахала ему рукой — Darling, come and bring here («Дорогой, иди и неси сюда»), — и вновь обратилась к Ванову: — Я — не естественная блондинка — крашенная: смотрите в корни, — Наташа подняла прядь волос и наклонила голову поближе к Ванову.

Тем временем кавалер присел за стол, подшедший официант стал опорожнять поднос; и после всего, подчеркнутой услужливостью брызгая своим презрением, — тщательно протерев бутылку пива, ставит ее отдельно против Ванова.

— Jack White, — не допуская, после ухода официанта, паузы, парень протянул через стол руку для знакомства.

Ванов посмотрел на Наташу.

— Мой жених. Не бойтесь, он по-русски два слова выучить не может.

— Джон Брюс, — вяло пожал протянутую руку Ванов.

— Excuse me, honey — we'll chat a little more in Russian. Later I shall tell you everything («Ты извини, дорогой, мы немного ещё поговорим по-русски. Я потом тебе всё расскажу»), — ласковой улыбкой, как это от рождения умеют делать женщины, улещивает Наташа Джека.

Джек величественно и благородно передёрнул бровями и уткнулся трубкой в петушиный хвост, как переводится с английского cocktail.

— Это для вас: не знаю, угодила ли? — Наташа придвинула к Ванову рюмку коньяку и фужер белого вина.

— Скорее всего, нет.

...Элегантные мордовороты у выхода, по-прежнему пристально наблюдая за происходящим, давно уже снизили степень боевой готовности до просто повышенной.

— Пари на полста баксов, что шеф не притронется, — натужно глотая раскатистое русское «р», выдавливает из себя первый мордоворот.

— Ну, вы и хитро-тошнотворные! Аж, противно, — с презрением смотрит второй мордоворот. — Дураку же известно, что не притронется! Когда такое было?

— Что, Иван, слабо спорить с Америкой?

— Кому слабо, России?.. Хрен с тобой — спорим. Но только на шелобаны!

— Что такое щело-баны? Это чеки?

— Yep («да» — амер.), чеки. Русского народного банка. Очень удобно: всегда при себе и карточка, и банкомат.

— ...Неужели? — недоверчиво смотрит Наташа. — Раньше вы помнится, были большим любителем пива, сухого вина и коньяка.

— С чего это вы взяли? Вы что, пили вместе со мной?

— Пока, нет. А знаю по этикеткам носимых вами сдавать пустых бутылок.

Ванов бросил на девушку взгляд почти гневный (насколько это ему вообще может удаваться) и не скоро выбрал дальнейшую линию поведения.

— ...Вкусы мои измен... не соответствуют вашим предположениям.

— Простите, если обидела — и не стесняйтесь: я от души и не обеднею.

— Вы или он?

— Мы по-американски: каждый платит за себя. И сейчас это очень кстати: хоть таким образом, я, далеко не бедствуя, смогу несколько отблагодарить того единственного человека, кто делал мне в детстве добро...

— А каким образом, — если это конечно, не секрет, вы… зарабатываете? — Ванов многозначительно провел взглядом по выдающимся женским формам.

— Нет, я — не по этому делу, — рассмеялась девушка. — Пошла по подсказанной вами стезе.

— Это по какой?

— Проистекающей из вашего подарка на мой десятилетний юбилей. Помните поясной манекен? Вначале стала обшивать его — понравилось, и стало получаться… И теперь я — подающий большие надежды кутюрье: «француженка» (для большей шумихи) Натали — левая рука местного мэтра. Кстати, седьмого будет ежегодный показ мод: мне бы очень хотелось видеть вас в числе зрителей — я бы словно сдавала экзамен… Приходите, пожалуйста. Это будет бесплатно — я дам вам контрамарку.

— Была мне знакома одна девочка Наташа, но она была близорука и носила…

— Огромные уродливые, ужасные очки, делавшие её похожей на мартышку, точнее — на лемура… Однако, и мой сосед с 13-й квартиры ходил в очках. Я сделала операцию на хрусталиках и очень довольна ею, а вы?

—Мучаюсь с контактными линзами, — пробормотал Ванов.

— И ещё я была толстая и конопатая. И то, и другое, отчасти поправилось с возрастом, отчасти уступило женскому упорству. Мне ведь, — даже если кто-то тебя и жалеет, — совсем не хотелось всю жизнь быть гадким утёнком, — в знак награды себе чуть позволила улыбнуться девушка.

Ванов посмотрел на неё новыми — уже без предубеждения — глазами и в памяти всплыло: «Прыгающая во дворе, под скакалку замухрышка в огромных очках… Вытянувшаяся, начинающая стройнеть и созревать девочка-подросток, занятная своей» взрослой» серьёзностью и отговаривающая его идти в ресторан…»

Ванов машинально сделал глоток из стоящего перед ним фужера:

— Так ты… вы в самом деле не знаешь, что со мной приключилось?

— Нет, — сразу насторожилась Наташа, с тревогою всматриваясь в разволновавшегося Ванова. — Что-то страшное?

…Мордоворот Иван, пересев так, чтобы за его могучей спиной не было видно мордоворота Джона, смачно, как говорится от всей      души, отпускает, согласно счёту, щелчки по лбу.

— …Пять, шесть, семь…

...Так близко расположенные, таинственно мерцающие, но полные сочувствия глаза неумолимо вытягивали у Ванова ответ:

— Не то слово… Ужасное…

— Не таите в себе, поделитесь. Я готова помочь всем, чем смогу... У меня есть, наконец, немного свободных денег…

...Раздается грохот. Ванов, Наташа и все остальные посетители поворачиваются к выходу; там, после предъявленного к оплате очередного «чека русского народного банка», с треском ломая мебель, валится на пол мордоворот Джон.

— …Боюсь, что мне уже никто не сможет помочь… Извините, мне пора, — Ванов начинает долго и безуспешно шарить по карманам.

Элегантный мордоворот Иван взял принесённый официантом стакан с трубочкой подставил элегантному мордовороту Джону:

— На, пей моё и успокойся. Машину я поведу… Кто же знал, что ты таким слабаком окажешься?..

...За другим столом Наташа готова прийти Ванову на помощь:

— Я заплачу.

— Не надо, у меня должны быть… Затерялись только где-то… — Ванов уже не на шутку смущен.

— Бог с ними, потом найдёте и отдадите, — Наташа открыла сумочку и достала банкноту.

   — Спасибо, не надо, — вытащил, наконец, Ванов скомканную зелёную бумажку, кладет её на стол и поднимается. — До свидания.

— Вот моя визитка, звоните в любое время суток, буду очень рада слышать вас. И непременно, слышите — непременно! Приходите на показ мод: для меня это будет таким праздником! Неужели вы исчерпали по отношению ко мне весь лимит своей доброты?.. А у вас есть телефон?

   — У меня, к сожалению, много чего…

... Мордоворот Джон, опустошив через соломинку стакан, потирает покрасневший лоб:

— Теперь я знать, почему в Россия порядка нет, не было и никогда не бывать — такие милые щело-бан-чики: чик-чик — и все мозги у Вань по вышибать.

— Может у Вань мозгу и повышибало, зато у вас — роботов ходячих — душу!

— Кого душишь? — насторожился мордоворот Джон.

Совсем рядом Ванов заканчивает свою фразу:

—… к сожалению, много чего… нет.

— Только не пропадайте. Вы не можете себе представить, как я рада видеть вас! Тем более что здесь так мертвецки скучно...

...Мордовороты выждали, когда Ванов, миновав их, чуть удалился, и только тогда поднялись и своими широченными спинами закрыли его фигурку из виду. Наташа и её кавалер, явно не неудачник, смотрят им вслед.

   — Poor uncle П... X... How they guard him… Are afraid, that he will escape … Honey, may you borrow me? (Бедный дядя П... X... Как они стерегут его — боятся, что убежит… Милый, можешь занять мне денег?)

— How many? («Сколько?»).

— As you can. («Сколько сможешь»).

Джек явно не в восторге от такого поворота событий:

— Rather, not («Скорее, нет»).

Ванов, в который уже раз, держа в руках визитку, читает: «Natalie… +37/912—33—51…»; и вспоминает: ««Замухрышка» со скакалкой…Строгая, начинающая обретать формы девочка—подросток... Блондинка, глядящая через стол таинственно искрящимися и одновременно искренне желающими помочь бездонными голубыми колодцами…»

В комнату вошел Нохр. Ванов, стоя в атласном халате перед зеркалом, заметил его отражение и обернулся:

— Почему вы столь халатно относитесь к своим обязанностям?

— Что случатся? — побледнел Нохр.

— Какая ваша задача?

— Охрана покой, жизнь и здоровье, — заученно и тоскливо пробормотал Нохр, явно не ведая, откуда ждать подвоха на сей раз.

— А какие могут быть жизнь и здоровье вот с этим? — Ванов распахнул халат и, боком смотря на себя в зеркало, тычет пальцем в пухлый, свисающий животик, пробует складки жира, с отвращением рассматривает мешки под глазами.

   Ванов, обливаясь потом, крутит педали на тренажёре… Тужась, приседает со штангой... Лежа на полу, выписывает, до изнеможения, ногами фигуры в воздухе... Медлительными саженками тревожит гладь бассейна… Безуспешно пробует забраться на лошадь… Лоснящимся от пота атлетом немилосердно исхлестывается в сауне веником... В салоне красоты, под бдительным присмотром самого Нохра, отдается нежно массирующим, втирающим мази длинным и тонким пальцам…

С головы до пят экипированный с крутым ковбойским шиком всадник скакал по пустынной пыльной улице омертвелых от жары одноэтажных, преимущественно, деревянных домов. У салуна, раздирая удилами пасть караковому скакуну, резко осадил его и кулем свалился вниз. Пинком щегольского остроносого сапога Ванов — а это никто иной, как он, — небрежно распахнул низкие, чуть выше пояса, двери и, молниеносным движением выхватив кольты 45-го калибра, в обе руки, от пояса обрушил огненный град... Смачно, с веером крепких брызг разлётаются стаканы в руках; глупый владелец салуна прячет тело жирное под стойку; грузно оседают, испуская спиртовый дух, батареи бутылок на полках; не успевая воспользоваться верным оружием, роняя шляпы, падают навзничь прославленные ковбои...

Звеня во внезапно наступившей оглушительной тишине шпорами, Ванов, раздавливая осколки и небрежно перешагивая через недвижные тела, подошёл к засыпанному стеклом, залитому виски и ярко-красной жидкостью прилавку, схватил старинный, с высоким деревянным корпусом телефонный аппарат и дулом кольта набрал номер, вставив слуховую трубку в ухо.

— Hallo, hallo! («Алло! Алло!»), — слышится чуть искаженный приятный женский голос. — Это вы, Пётр Сидорович?.. Говорите, не бойтесь, я же знаю, что это вы… Ну, что, опять будем молчать?..

Ванов положил осторожно трубку, вышел и сел на крыльцо.

Стряхивая с себя осколки стекла, достает из-под стойки тело жирное глупый, зато невредимый салунщик, заботливо поправляя по пути упавшие простреленные манекены, выходит на крыльцо и, предварительно не забыв почесать себе затылок, участливо спрашивает:

— Пётр Сидорович, может, повторим ещё раз?

— Нет, Вася, спасибо, хватит — поздно. Не зря говорят: «куй железо, пока оно горячо»... Женись, пока… Помоги мне лучше на лошадь сесть.

С третьей попытки, кряхтя и мучаясь, Ванов взобрался на аргамака.

— Ну, бывай. Не поминай лихом. Прости, если что не так.

Вася стоит, держа в руке облезлую шапку-треух:

— Куда теперь, барин?

— За канадскую границу. Искать, кому на свете без нас хорошо живется.

— С Богом, — переложив треух в левую руку, перекрестил, прослезясь, Василий, сын Ивана Рябого, дед которого, Алексашка, в порыве ревности, в пьяном угаре спалил дотла хозяйскую усадьбу, за что вскоре прослыл «левоценером», а потому — после досрочного освобождения с каторги — и возглавил новую власть на селе: сельсовет.

И долго еще на крыльце салуна, затерянного в бескрайних просторах дикого Запада, молча стоял, держа под палящим солнцем треух в руке, и глядел вслед удаляющемуся доброму барину всё уменьшающийся скромный труженик хмельных нив Вася... О чем он думал? Какие мысли бродили в его незатейливом уме? Какие душевные порывы теснились, заставляли высоко вздыматься молодую грудь? Какой тяжелый, невыносимый груз лежал на широком добром сердце? Кто знает…

Но вдруг, словно рэповская дрожь пробежала по его коренастому, привыкшему к физическим упражнениям, ладно скроенному телу. Вася встрепенулся и исчез в чреве салуна.

…Понурившись, бросив поводья, в тяжёлом беспросветном молчании совершал свой долгий путь Ванов. Умный, тонко чувствующий душу хозяина скакун, опустив голову и лишь изредка кося глазом, брел кое-как… До видневшегося вдали скромного убежища уставшему путнику — высоко вознесшегося над пышной клумбой огромного, но изящного дворца — оставалось не больше 0,032 мили (сухопутной), как вдруг сзади отчётливо донесся треск упавшего в салуне стула: того самого, с предательски поломанной задней левой ножкой! — и, почти сразу — частая дробь копыт…

Сотрясая воздух, оглушительно прогремел выстрел… второй… третий. Но лишь горячий конь нервно повёл ушами; Ванов, не оборачиваясь, невозмутимо продолжал свой путь… Яростный топот копыт всё ближе: громче, звонче, чаще! Кажется, вся земля ходит ходуном под ними…

Взмыленная, яростно хрипящая под Васей лошадь перерезала путь и, вздыбясь, кося окровавленным, вылезающим из орбит глазом, отчаянно тормозит.

— Я это… Того… Как бы чего не вышло… Дорога длинная: всякое могёт случиться. Мужики, вон красных петухов по деревням пускают… Опять же воробьи по тракту шалят… И вообще — неспокойно. Авось пригодится? — добрая душа, Вася, распластывает онучи и достает сотовый телефон «Моторола». Не последней, однако, модели...

...Караковая лошадь объедала листья между созревающими мандаринами. Ванов, положив голову на ладони упёртых о колени рук, наблюдал, как сквозь крону деревьев позади салуна, что по ту сторону лужайки, пускал свои огненные стрелы жёлто-пылающий глаз циклопа. Деревья чуть шевелились, и блеск глаза менялся: становился то сильнее, то слабее; казалось, что он подмигивал.

Внезапно Ванову померещилось, что во время краткого помрачения блеска, на темном фоне крон вспыхнули огненные цифры! Ванов тряхнул головой — никаких цифр, конечно же, нет… Но вот они — чем-то знакомые, родные — вновь зажглись — только на мгновение! — но этого было достаточно, чтобы Ванов ухватил их, запечатлел в памяти: «379123351».

…Засунув морду в клумбу, караковый скакун словно нюхает цветы.

— Бим, бим, бим, — пикал телефон, в то время как Ванов жал пальцем на кнопки и индикатор на жидких кристаллах окончательно высветил: «9123351»… Раздался гудок вызова и почти сразу — уставший женский голос:

— Hallo…

— …Это — я, — словно радист, передающий сигнал «SOS» с уходящего под воду корабля, лихорадочно заторопился Ванов, — сосед ваш… квази… бывший…

— Пе… …ич, где вы?! Как вы?! У вас всё нормально?! Я так рада вас слышать! Это вы мне звонили всё это время?

• Нет, не… Вы обещали достать контрамарку... Не забыли ещё?
• Господи, да вот же, она у меня в руке! Как вам её передать?! Почему вы молчите?.. Алло! Вы слышите меня?

— …Оставьте на входе…

Блистательно разодетая Наташа — в эффектном вечернем платье, с обилием выданных хозяином, по случаю, драгоценностей — высматривала кого-то у входа в шикарное фойе. Её то и дело отвлекали, куда-то звали, даже пытались тянуть за руки, а она всё надеялась на что-то.

Ванов, загримированный всё также под араба,  опоздал. Проведенный важным и настойчиво почтительным метрдотелем в ложу напротив подиума, Ванов сразу же заметил внизу, у его подножья, небрежно развалившегося Диму, миль пардон — мистера Разуваефф. Ложа была полна богатых господ и дам, одно место в переднем ряду пустовало. Ванов что-то сказал метрдотелю, тот несказанно удивился…

Сидя в заднем ряду на принесенном удивлённым метрдотелем стуле, Ванов не обращал никакого внимания на стройных манекенщиц, гордо демонстрировавших наряды или же практическое отсутствие их, и всё высматривал кого-то за кулисами... Рядом с выходящим под гром оваций и ливень цветов триумфатором — властелином материи и цвета — Наташи не было.

   — …Я очень рада, что вы пришли, — нюхает скромный букет Наташа уже по окончании шоу. — Спасибо за цветы... А где вы сидели? Я все глаза проглядела, разыскивая вас.

— Там, — неопределенно махнул рукой Ванов. Он загримирован всё также под араба, но уже чуть более молодого.

— Понравилась наша коллекция? Практически, вся её вторая часть — моя.

Ванов не успел ничего ответить, так как к Наташе обратился благосклонно принявший недавно изрядную порцию аплодисментов мужчина лет 65-ти, характерного и добродушно-нагловатого вида:

— Nat, my baby, let's go! Old French champagne waits so long to have a pleasure to celebrate our new shocking success. («Пошли, детка моя. Старое французское шампанское, заждалось иметь удовольствие отпраздновать наш новый потрясающий успех»).

— Идемте с нами! — со всей своей пылкостью обратилась Наташа к Ванову, но едва взглянув ему в глаза, сразу ответила своему шефу:

— No, I'll not. I'm already dizzy and without it. («Я не пойду. У меня голова кружится и без него».)

Шеф с нескрываемым интересом оглядывает «араба», внимательно, с запрыгавшими в глазах искринками смотрит на Наташу и порывается что-то ей казать, но тут его внимание привлекает гордо шествующий в окружении своей блестящей свиты мистер Разуваефф. Стоящий у дверей шеф с издевательски притворной любезностью приглашает его пройти в двери первым. Мистер Разуваефф принимает это как должное.

В своей и неплохо обставленной квартире Наташа сняла украшения, сбросила вечернее платье и оказавшись в одних трусиках, придирчиво, — прикладывая к фигуре и оценивая себя в зеркало, — перебрала висящие в шкафу наряды. Наконец, она остановилась на джинсах и тесно обтягивающей её высокую грудь блузке.

…Брошенные, как попало, наряды валяются на кровати. В соседней комнате тоже — бедлам. Наташа лихорадочно роется в ящиках стола, шкатулке. Достав оттуда пачку долларов, она поспешно пересчитала их и спрятала в оттопыривающийся большой конверт, с трудом помещающийся в дамской сумочке.

— …Так лучше? — плюхнувшись на сиденье водителя своего «Фордика», спросила Наташа.

Ванов, глядя на соблазнительно натянувшуюся блузку, пожал плечами:

— Вам было прекрасно и в вечернем платье. И потом, никак не пойму: зачем такие жертвы из-за меня? Отказываться от столь блистательного — как это называется? — фуршета…

— Не будьте нудьгой — вы же не такой. На набережной есть одно прекрасное место, — оно мне напоминает наш город, я покажу его вам, — Наташа завела машину и отъезжает. В зеркало заднего вида она замечает, как немного погодя за ними пристраивается спортивная синяя «Мазда».

   …Тормозя на светофорах, делая повороты, Наташа не забывает посматривать в зеркало и неизменно видит в нём синюю «Мазду».

— ...Познался в беде — не выдержал пробы на... отзывчивость, — отвечает Наташа на интересующий Ванова вопрос. — Что здесь странного? И почему мой бывший жених так вас интересует? Посмотрите лучше вокруг: правда, совсем как у нас? — Наташа предлагает полюбоваться видом. Они сидят под раскидистым платаном, перед яркой клумбой, на той же самой высокой садовой скамье с гнутой спинкой, которую облюбовал некогда Ванов.

— У меня для вас сюрприз, — внезапно понизила голос Наташа и, открыв свою переброшенную через плечо сумочку, конспиративно, словно таясь от кого-то, передает Ванову большой, оттопыривающийся незапечатанный конверт.

— Что там? — удивился Ванов.

— Деньги.

— Какие деньги?

— Около пяти тысячи долларов. Мне они пока не нужны — на открытие своего дела всё равно мало, да оно в лес и не убежит; а вы, если вам хватит, откупитесь ими от этих мерзких жлобов.

— Каких жлобов?

 — Вон тех, что всю дорогу висели у нас в своей синей «Мазде» на хвосте, а теперь сидят через скамейку! — показывает Наташа на безуспешно старающихся быть незаметными мордоворотов Ванова.

Шеф делал примерку вычурного прозрачного платья, За сим молча наблюдала Наташа. Вытащив изо рта очередную булавку, шеф, отчаянно картавя, обращается к своей «правой руке»:

— Наталья, вы — хорошая girl, пощадите старого больного человека! Зачем вы имеете сделать мне инфаркт?

— Вам не нравится моя модель?

— О, если бы дело было только в этом куске изрезанной материи, то старый Мойша был бы спокоен, как его папа, что лежит на кладбище на Химической улице, в Одессе!.. Но мне не нравятся ваши мужчины: то откормленный, словно для дня Благодарения, американский индюк; то плюгавенький, блистательно невзрачный, но заклятый наш ближневосточный «друг». Где ваш вкус, я просто поражаюсь? На мужчин он не распространяется? Они вас ослепляют?

— Это просто мой старый знакомый, — заметно засмущалась Наташа.

— Пытаетесь уверить, что до Америки вы жили в Арабии? И думаете, что старый Мойша вам поверит?.. А почему бы и нет, если молодой девушке так того хочется?.. Одна беда: на старых знакомых, поверь мне, darling, так не смотрят… — определившись, шеф втыкает булавку, заставив вскрикнуть манекенщицу:

— Ой!

— Это тебе, чтобы уши не развешивала…

— Ой!

— А это — за съеденную в обед порцию пельменей! Я этот ваш контрабандный канал поставки мясных наркотиков перекрою! Без помощи парней из FBI обойдусь! Признавайся, твоя мама шлёт в Америку посылки из Сибири?!

— Ой!

— Зоя, кто поимел тебе глупость сказать, что твоя фамилия — Космодемьянская?

— Ой!

Россыпи разноцветных огней озаряли ночное, по южному бархатно-чёрное небо. Сидя на просторном центральном балконе, Ванов и «Третий» обозревали шикарный фейерверк.

— Бог с ним, с Нохром, он — не койот, в лес не убежит; скажи мне лучше, по какому такому случаю это празднество? — не забывая подливать себе шампанского, поинтересовался «Третий».

— Окончания ледникового периода.

— Важный случай. Отменно. Просто поражаешься, как это мы раньше могли не отмечать его. По-моему, лет, эдак, тысяч тринадцать впустую потратили.

— Да, потратили впустую очень много… Зато теперь и нашли несравненно больше.

— Что же интересно?

— Самую дорогую пропажу.

— Какую такую пропажу? Что у нас пропадало?.. Ты на что так грязно намекаешь? Мне это совсем не нравятся — даже становится до глубины души обидно!

— Вера.

— Фу, ты, господи… А я-то думал… В него, родимого? В бога?

— В божество.

— Боже мой, тонкости-то какие: не все ли равно?

Внезапно балкон начал ощутимо сотрясаться, упала и, скатившись со стола, разбилась бутылка; жалобно задребезжали широкие фужеры.

— Иисусе Христе, Спасителе и Вседержителю наш, недостойный раб твой припадает к божественным стопам Твоим и молит от чистого сердца: прости моё святотатство! — тут же истово закрестился «Третий». — Прояви безграничную Милость Твою и прими во внимание атеистическое злобно-ясле-институтское мракобесное прошлое, гореть ему…

Между тем балкон перестал сотрясаться, а небо по-прежнему осыпали мириады разноцветных брызг.

— Неужели услышал Господь?.. Слава Богу! Вот что делает молитва от всего сердца!.. Или это наши доморощенные «иллюминаторы» перестарались?! Ну, я задам им перца! Меры не в чём не знают! — «Третий» рысцой покидает балкон и невозмутимо сидящего на нем Ванова. — Заставь их молиться…

Но вскоре «Третий» возвращается.

— Представляешь, что наши восхитительные ордынские красотки на этот раз отчебучили?! Подкоп сделали! Мы их, naturlich, немедленно вышвырнули, ход заминировали и приступили уже бетонировать, а впредь...

— Как немедленно? Они столько трудились: рыли, землю отсыпали… Измазались, небось, или вспотели — запашок не благоухающий приобрели…Надо было дать им в награду хоть вымыться. Американская душа без душа душу отдаст.

«Третий» стоит, раскрыв от изумления, рот.

— Необходимо, наконец, как-то с Начохром определится, — едва дождавшись окончания утреннего доклада, наконец, высказал Ванов то, что волнует его в делах больше всего.

— Принять самые архикардинальные меры! Совсем, понимаешь, размяк, как какой-то самый последний гнилой русский интеллигентишко! Начисто утерял средне-классовую бдительность! Этот подкоп просто так ему с рук не сойдёт! Я до сих пор, как вспомню…

— Подкоп — ерунда.

— Как ерунда?! Чуть дом не обвалили! Я уже не говори, о том, что проникли, так сказать, в святая свя…

— А он здесь причем? Разве можно предусмотреть все загадочные извивы американского того, что находится у них под слоем чисто вымытой дермы?.. А у некоторых имеется даже под черепной коробкой?.. Как проявится их энтелехия?

—Энти кто?

— Не кто, а что: лехия… энти, что означает…

—Ну, и лях с нею, с энтою лехией! Ты лучше скажи, что тогда не ерунда?

Он установил за мной слежку.

Совсем сбитый с толку «Третий» напряженно пытается понять ход мысли шефа и суть претензии, и, видя бесплодность его усилий, Ванов уточняет:

— Самовольную… негласную.

— Скрытую охрану, то бишь?

— Форменную слежку!.. Как за каким-то диссидентом! За мной и в Союзе никто никогда не следил!

— Лучше позже, чем никогда.

— Абсолютно верно: уволим, наконец, к чертовой матери!

— Я узнавал — у него нет матери.

— Тогда — к бабушке!

— И бабушки нет. И никогда не было.

— А откуда он в таком случае взялся?

— Он — self-made man. («Человек, сделавший сам себя».)

— И что теперь, прикажешь: брать его за это на поруки?

— За что за это? Оторвать же можно.

 — Не за это, а поэтому.

— А поэтому профсоюз не даст. Вот, если бы на рабочем месте застукать!.. Так ведь капли в рот не берёт, зараза!

— Научи! Тебя ещё учить надо, как это делается?

— А почему нет? Век живи — век… А он перебьется. Лучше лишим его тринадцатой зарплаты.

— Какой ещё к аллаху, тринадцатой?! Разве она есть в контракте?

— Нет, так будет! Как в песне поётся: «Партия скажет: «Надо!» Комсомол ответит: «Есть!»

— На пупе шерсть... Ладно, лишай тринадцатой. Только, смотри мне — не на 100%! Сирота всё-таки… Канзаская.

Лихо захлопнув заднюю дверь фургона, Ванов помахал водителю и вприпрыжку заскочил в цветочный магазин. Вытаращенные глаза водителя с трудом помешались в зеркале заднего вида.

Внутри магазин представлял собой сплошной живой ковер. Ванов выбрал огромный прекрасный букет и уже успел отказаться от сдачи, как в салон из внутреннего помещения вошла девушка с, видимо, только что составленным гигантским и красивым букетом. Ванов попросил показать его поближе, сравнил оба букета, выбрал себе новый, торжественно вручил девушке первый, дал продавщице (по виду — матери девушки) деньги за второй и, чтобы не дать ей времени отсчитать сдачу, заторопился к выходу... Девушка, через изящные руки которой прошло, несомненно, так много цветов, с наслаждением осматривала и вдыхала запах, может быть и не самого лучшего, но возможно первого в ее жизни подаренного столь прекрасного букета.

...Выйдя из магазина, Ванов глянул на часы: 16:45. И устремился по улице. Он заметно постройнел и, то и дело грациозно разминаясь с прохожими и, вызывая их любопытство, стремительным шагом пожирал летящую навстречу дорожку тротуара.

...17:00. Ванов сидит на «их» скамье под платаном, перед клумбою. На лице — легкая беспричинная улыбка. Проходящие мимо престарелые, хорошо одетые и неприступные с виду матроны, с далеко не бескорыстным любопытством посматривают в его сторону. Наконец, одна из них, не выдержав искушений любопытством, уселась на скамью, расположенную через клумбу напротив. Вскоре к ней присоединилась ещё одна, потерявшая покой леди чересчур солидного возраста, чтобы о нем было прилично говорить; затем — ещё одна…

— …Я не опоздала? — улыбается, несомненно, красивая Наташа.

Ванов инстинктивно посмотрел на часы — 18:15.

— Нет, даже раньше, — промямлил он, не зная, что сказать дальше.

— Какая прелесть! Неужели это мне? — чтобы дать разговору разгореться, обращает Наташа внимание на букет.

— Да, конечно, простите... — неловко подал его Ванов.

— ...Пусть меня считают феминисткой, но по-моему, одиноких сексуально озабоченных мужчин старше сорока лет нужно законодательно автоматически лишать права дееспособности и насильно назначать им опекунов женского рода с солидным житейским опытом, — заметила первая дама преклонных лет на скамье через клумбу. — И без того убогий их умишко к этому возрасту целиком атрофируется до роли глазных придатков — реагирующих, к тому же, только на аляповато блестящее. Настоящих достоинств они оценить просто не в состоянии.

— К сожалению, вы — не феминистка. Вы относитесь к мужчинам незаслуженно ими хорошо. Я бы лично позволяла им появляться в обществе только на поводке и с намордником. Причем, только там, где они не могут повстречать и напугать таких прекрасных умных существ, как собаки, — развила тему вторая леди некоторых лет.

— Не спорьте, милые дамы, их место — в зверинце, среди близких им, но стоящих намного выше во всех отношениях горилл, — весомо заключила третья также жестоко обойденная вниманием Ванова кумушка.

 …А вот ещё, — подал Ванов конверт.

Наташа заглянула в него и обнаружила пачку сотенных долларов.

— Большое спасибо за помощь: они мне очень помогли, — опережает Ванов вопрос. — Видите? Мерзких жлобов больше нет.

— А те мегеры, что пялятся на нас из-за клумбы — не из их банды? Уже одним своим видом они способны напугать лучше любого утюга!

Поздним вечером автомобиль Наташи стоит перед её домом.

— Так вы что-то хотели сказать? — таинственный, напоминающий взгляд Джоконды вид Наташи и завораживает, и приводит Ванова в трепетное оцепенение.

 —Да… то есть... скорее нет... — мямлит он, из-за своей робости чувствуя себя с каждым безвозвратно уходящим мгновением, словно на дыбе, но, одновременно, желая продлить это мучение до бесконечности.

 —How long yet to wait? («Сколько ещё ждать?») — объявился внезапно терминатор вечности в виде черной блестящей головы огромного негра, занявшей все пространство приспущенного ветрового стекла.

 — Just a while. Double price. («Ещё чуть. Двойная цена».) — отправила Наташа негра к стоящему сзади такси и повернулась к Панову. — Поезжайте, пока не очень поздно. У вас, наверное, район опасный. И смотрите, не забывайте: в пятницу ровно в шесть. Просьба, сильно не опаздывать.

— В 18:15, — неожиданно твердо заявил Ванов.

 —У вас ещё какие-то дела? — удивилась Наташа внезапной решительности Ванова.

— Нет.

— А почему в 18:15?

— Не знаю… Вырвалось так.

— Хорошо, пусть будет в 18:15. Ну, идите, — мягко говорит и смотрит Наташа. — До свидания.

— До свидания, — мнется Ванов, страстно желая и не решаясь чмокнуть девушку хотя бы в щечку.

— Идите же, — нежно кладет она свою горячую ладонь поверх его. — До пятницы — это будет скоро. Хотя и через вечность.

…Такси едет по бедному району. Вокруг — обшарпанные дома, кучи мусора, брошенные раскуроченные автомобили, прилюдная жизнь бездомных. Страшные, оборванные, они копаются в мусоре, пьют, колются шприцами, дерутся, елозят друг на друге телами, укладываются на ночлег в наспех сооруженных из подручного материала берлогах…

Ванов задумчив, водитель-негр — тот самый, что вез по этому району Шатенку после работы в ночном клубе — изредка бросает на пассажира подозрительные взгляды... На пустынном перекрестке, у очередного светофора стоят два бородатых мужчины, по виду — настоящие чеченцы. Водитель решительно жмёт на тормоз.

— ...Что за черт? Опять света нет? Забодали с этими веерными отключениями! — в полной темноте ворчит Ванов, шлёпая босыми ногами по холодному полу. Что-то, похоже, табурет опрокидывает. Грузно, заставив гневно вибрировать, задевает дверь. С ржавым скрипом открывает другую. Чиркает спичкой: раз, другой... Наконец, спичка зажигается, и в её слабом дрожащем пламени выступает тесный, облезлый, чисто «хрущобный» санузел. Толпы вездесущих пруссаков частью шустро рассеиваются, частью напротив — замирают на месте; спичка тухнет, и всё опять погружается во тьму, оживляемую теперь характерным звуком бьющей струи мочи. Громко, сердито и многоголосо шипит устремившийся вниз поток, заглушающий ржавый скрип двери. Внезапно зажигается свет, осветив столь знакомую гостиную квартиры №13: стенка книг, два кресла, старенький телевизор в углу и плотно зашторенные окно и дверь на балкон…

Ванов, одетый в старый обтрепанный халат, открыл стоящий в прихожей пожелтевший холодильник «Днепр 2», достал из его почти пустого нутра бутылку кефира. Забыв взболтнуть, снял зубами жестяную крышку и опрокинул бутылку в широко раскрытый рот. Кефир, как водится, расставаться со своим логовом не желал, и Ванов, не дождавшись попадания влаги в пищевод, тряхнул бутылку. Рассерженный белый ком ринулся вниз и обрызгал возмутителя его спокойствия. Ванов спокойно и привычно вытерся рукой и, опустошив добрую половину бутылки, подошёл и включил телевизор. На его экране сразу же грозно выступили наступающие ряды продолжающих нескончаемую битву за урожай тракторов и комбайнов. Мельком удостоверившись, что и на этот раз победа, несомненно, будет за нами, Ванов выключил звук и, как сибарит, вышел на крошечный пыльный балкон.

 Снаружи — ранние сумерки летнего, обещающего быть прекрасным, дня. Темный барьер огораживающих участок высоких деревьев. Чуть более светлая полоска моря над ними, напротив. По сторонам — брызги света на верхушках гор, кутающихся в фиолетовую шаль. Внизу — темно-голубым хрусталём застыл открытый бассейн. Смазанными, неотчётливыми и не столь яркими, как днём. разноцветными пятнами пестрят клумбы. Строгой линией протянулась аллея, охраняемая выступающими из сумрака двумя рядами обнаженных белоснежных богинь, нимф, граций…

Ванов, не переставая по дороге попивать остатки кефира, пересек пролёт на днях срочно построенной эстакады и оказался на 10-ти метровой вышке, нависшей над бассейном. Поставил опустошенную бутылку, сбросил халат. Ласточкой полетел вниз. Долго плыл под водой. Вынырнул. И в спортивном стиле, дельфином — широко раскидывая по сторонам выбрасываемые из воды руки, — вспенивая воду, понесся к противоположному бортику.

Негромко напевая, Наташа порхала между гостиной и кухней. В первой, под зажженными свечами — хорошо убранный стол. Во второй — всё ещё что-то кипит, дымится, булькает, шипит... Наташа озабоченно глянула на настенные часы: 18:13.

— Как заранее не начинай, — все равно к сроку не поспеешь, — сама себя «индульгирует» хозяйка и пытается найти на столе место пузатому графину с компотом.

Раздался мелодичный бой входного звонка. Наташа, как была, с графином, поспешила к двери. Глянув на себя в висящее рядом зеркало, открывает…

В проеме — стройный, прекрасно одетый, помолодевший, выглядящий лучше, чем Наташа помнила его в детстве — Ванов с огромным букетом. Ошарашенная таким видом Наташа, словно превратилась в прекрасную статую: бездвижна и безгласна...

Робеющий Ванов молча, через порог, подает букет. Наташа сомнабулически тянет к нему руки. Забытый графин падает, разбивается, обливает Наташе подол, а Ванову — брюки смокинга. Судьбу графина разделяет букет. Спасая его, Наташа опускается на корточки. Ванов, проклиная себя за неловкость, изо всех сил старается опередить даму. Его ладонь ложится на уже лежащую на цветах её. Головы их сталкиваются. Ярко-красные, чуть приоткрытые, зовущие губы так близки! И он чуть прижимается к ним своими. Она закрывает глаза и тянется вперёд, сильнее вжимаясь своими губами в его. Внезапно он обнимает ее за талию, поднимается с ней, сильно, приподняв от пола, прижимает к себе; она двумя руками охватывает его голову. И они в поцелуе закружились по гостиной…Убранный пиршественный стол молчаливо взирает на их танец. Цветы купаются в компоте… Настенные часы показывают: 18:15.

— Венчается раба Божия Наталия рабу Божию Петру… — величественным басом сотрясает внутренности собора громадный бородатый дьякон…

На длинный перст изящной длани надевается золотое кольцо.

Позади венчающихся всего лишь небольшая группа празднично одетых людей.

 ...Ослепительно красивая, величественная, как королева, Наталья, под руку с элегантным, ставшим из-за высоких каблуков ещё выше и стройнее мужем, выходит из полумрака собора под блеск солнечного полудня. Прямо на растерзание огромной толпы кино-, фото- и просто корреспондентов. Роясь, как пчёлы, ожесточённо теснясь, и едва ли не влезая друг другу на голову, они щелкают, стрекочут и нацеливают всякой линзовой техникой; суют вперед диктофоны, наперебой, заглушая один другого, задают остающиеся без ответа вопросы…

Дюжие охранники сцепили руки и, таким образом, оградив молодых от толпы, пробивают её с мощью и непоколебимым упорством ледокола в неокрепших льдах. Благословенной полынью виднеется стоящая внизу парапета раззолоченная карета «берлин», запряженная шестериком...

И, наконец, «ледокол» достиг её. Два молоденьких ангеловидных грума открыли дверцу, спустили ступени. Наташа, подобрав пышное, блистающее белизной платье, поднялась с помощью мужа, в экипаж.

— Господи, что это такое? — с недоумением глядя на беснующуюся снаружи толпу, спросила она.

— Не исключено, что мы — юбилейная, какая-то мильённая пара, венчающаяся в этом околотке, — Ванов спокоен и чинно держит цилиндр на коленях.

— Надо же, повезло... И все наши замыслы о скромной свадьбе пошли прахом… Костюм напрокат тоже они дали?

— Кто они?

— Ну, власти околоточные, которые устроили всю эту шумиху. И где они только карету такую красивую нашли?

— Это наша карета…

Наташа, скосив голову, медленно поворачивает голову от окна. С чуть приоткрытым ротиком вначале внимательно смотрит на мужа…

— …и костюм — тоже.

Бедная Наташа оглядывает шикарный интерьер экипажа. Закрывает глаза ладонью в перчатке и начинает тихо и как-то странно смеяться…

— Что с тобой? — выдавая свою тревогу, заерзал Ванов.

— Ты — прекрасен, неподражаем. За это я тебя люблю и буду любить всю оставшуюся жизнь, — Наташа отняла от глаз руку и смотрит на мужа с лёгкой улыбкой — как счастливая мать на своего любимого и единственного несмышленыша-шалуна. — Как и навечно связавшие нас долги.

…По сплошь усыпанной розами дорожке карета подкатывает к дворцу Ванова. Сзади экипажа небольшой кортеж, в котором выделяются ландо мистера Разуваефф и два «Линкольна»: белый и черный.

Грациозно подав руку джентельменски застывшему Ванову, Наташа нисходит по ступенькам кареты. На парадной лестнице выстроился разноцветный персонал дворца, вкупе с специально нанятыми на свадьбу поварами в белых колпаках, официантами в ливреях и официантками с наколками. Все они, на доброй дюжине языков почтительно и радостно приветствуют:

• Поздравляем!.. Welcome!.. Добро пожаловать... Congratulations!.. Щiро вiтаэмо!.. Beglückwünschen! Auguri grandi!..

— Ты, видимо, задался целью совсем поразить меня? — доброй улыбкой отвечая на сказочно прекрасную сцену приветствия, оглядывается вокруг Наташа. — Никогда бы не подумала, что могут быть такие прелестные рестораны.

— Это не ресторан.

Улыбка сползает с лица бедной девушки.

— Ты хочешь сказать, ч...

— Это — наш дом… выкупленный.

Миссис Ванова вновь, но уже как-то болезненно улыбается и оглядывает на этот раз свои владения.

— Какая прелесть!.. Милый...

— Что?

— Ущипни меня, пожалуйста.

— Зачем?

— Я тебя очень прощу.

Ванов нежно прикасается пальцами к полоске открытой над перчатками кожи.

— Нет, сильней!

Ванов вновь касается.

— Ой! — громко вскрикивает Наташа.

— Больно? — не на шутку испугался Ванов.

— Нет, совсем не больно, то есть, наоборот — больно, — грохается девушка в обморок: Ванов едва успевает подхватить её на руки.

— Ничего, ничего, я сам, — успокаивает он, бросившихся на помощь.

— Pregnant. Fourth, fifth month. Just the same as I, when married your blockhead father. But whites are weak («Беременная. На четвертом, пятом месяце. Как я, когда выходила замуж за твоего оболтуса отца»… Но белые — слабые), — наставительно говорит в толпе слуг дородная негритянка, глазеющей во все глаза девочке-подростку.

Свадебный пир был в той стадии, когда основательно набравшиеся уже гости, начисто запамятовав о своей первейшей добровольно взятой обязанности на каждом цивилизованном пиру — выглядеть лучше всех: быть богаче одетым, воспитаннее, важнее, остроумнее, — и, потеряв стройность рядов, позволяют себе всё, на что в данный момент способны их пьяные души.

— Персик, смарагд, лапапуленька, прелесть! — выпятив лоснящиеся жиром губы в сторону молодой, Мистер Дима в который уже раз искал союзника в соседе через стол. — Но зачем добровольно надевать на себя смирительную рубашку?! …Разве мои красотульные кикиморы хуже? Хотя бы, вот эти? — мистер Дима Разуваефф ущипнул сидящих по обе стороны от него восхитительных куколок, ни бельмеса не понимающих по-русски. Живые манекены заученно улыбнулись, и не пытаясь понять, чего хочет от них хозяин. С большой мошной хозяин. Ну, очень большой! Не на пять рублей.

 — …Мадам Ванова, — беря Наташу под руку, заговорщицки шепчет её бывший шеф, — я имею сообщить вам одну вещь. Вы, надеюсь, знаете, как давно и сильно мы, бедные евреи, обожаем наших ближайших родственников и соседей арабов. А что остается делать? Не всем же дано счастье жить в пустыне сиротами и отшельниками! Так, вот — слушайте сюда! Когда вы ещё раз найдете соседа, подобного этому — я вас умоляю! — забудьте, если я делал вам плохо и сразу же вспомните обо мне. У меня ещё целых два прекрасных геморроя на мою нечастную плешивую голову. Да еще каких! В самом соку! Сущие ангелочки: они, несмотря на всё, еще даже не начали пожирать друг друга. И это в их уже почти и не комсомольском возрасте! Согласитесь, какое терпение! Сарра и Сциля, если вы помните, — вон они мечут яростные взгляды, мечтая, чтобы их кто-нибудь загарпунил. Хотя, сейчас вам явно не до них. О, я всё понимаю!.. И даже кое-что могу, — старый проказник своим подмигиванием вводит девушку в румянец.

— Может, свет совсем выключим? — слышен голос Ванова.

Наташа, прикрывшись до подбородка одеялом, лежит на его ослепительной белизны великолепной кровати.

— Как хочешь.

 Интимный свет ночника после хлопка в ладоши погас. Немного погодя, кромешную темень спальни нарушил голос Наташи:

— Ненаглядный мой, ты не заблудился?

— …Не знаю… Я, наверное... выпил лишнего… И, вообще… ещё ни разу...

 Девушка тихо смеётся. Ванов обижается:

— Это очень смешно?

— Нет, прости, просто я — тоже... Ложись спать: утро — вечера мудренее.

Пологий луч солнца, проскользнув между гардиной и стеной, бьет прямо в глаз Ванову. Тот морщится, пытается мимикой прогнать раннего и назойливого гостя. Не получается — и Ванов проснулся.

По детски — широко и радостно — улыбнулся, неспешно провёл взглядом по комнате и повернулся направо. Рассыпав по подушке золото волос, на боку, лицом к нему лежит сказочно красивая девушка Наташа. Ровное, едва слышимое дыхание говорит о глубоком безмятежном сне... Распирающая Ванова волна нежности неудержимо тянет погладить, убрать свисающий над челом самовольный локон, просто коснуться. Но желание ничем не потревожить самое любимое и дорогое в мире существо взяло вверх.

...Надев атласный халат, Ванов выходит на балкон и улыбается прекрасному дню, расстилающемуся вокруг пейзажу, просто, наконец, давая выход распирающему его счастью... Пройдя по эстакаде, Ванов сбросил халат и на краю 10-метровой вышки сделал стойку на руках. Изображение дворца перевернулось с ног на голову.

Постояв так, Ванов отклоняется и падает вниз. Сделав три сальто назад, вытянувшись стрункой, отвесно входит в воду. Однако она моментально превращается в лёд. И над ним вертикально торчит тело Ванова, — начиная от плеч, и кончая вытянутыми ногами. Они начинают быстро двигаться, словно при езде на велосипеде. Безглавое тело осторожно опускает ноги на лед, упирается в него руками и ногами, тужится и, наконец, выламывает голову из замерзшего бассейна. Вокруг шеи — внушительное жабо изо льда. Ванов пробует освободить из него голову. Не получается. Внезапно ледяной покров бассейна стремительно тает, вода сразу же превращается в пар и Ванов звучно шлепается ягодицами о дно обмелевшей ванны. Часть дежуривших в бассейне аквалангистов лежит в полной амуниции на спине и, беспомощно дрыгает, как тараканы, руками и ногами. Пара других бесцельно бредет, с трудом шлепая длиннющими ластами. Жабо испарилось. Ванов, морщась, потирает своё «одно место» и наблюдает, как испарившаяся вода путной молочной полосой, суживающейся спиралью улетает в небо. В глазу спирали на мгновение появилось глумливое лицо Мефистофеля-Якубовича с дразняще высунутым, — совсем, как Ванов на фотографии на зеркале, — языком.

…Ванов открыл глаза. Он — в своей старенькой квартирке №13. Дряхлый телевизор отражается в заставленной книгами стенке гостиной, видимой в отворенную дверь. Из ванны доносится капель вечно протекающего крана. Ожесточённо щебечут воробьи под окном. Их яростное чириканье всё громче и громче, достигая крещендо… Ванов — вновь обрюзгший, неухоженный, — протянув руку, нащупывает убогие очки, надевает их.

— Милый, ты уже проснулся? — послышалось справа.

Ванов замер, боясь обнаружить рядом ту древнюю старушенцию, «ровесницу христианства», некогда уже подсунутую ему оскорблённой, отвергнутой продавщицей пива. Его плеча касается мягкая рука. Медленно, стараясь отдалить развязку, Ванов оборачивается…

Рассыпав по подушке золото волос, чуть приподнявшись на локте, на него в упор смотрит широко раскрытыми любящими глазами сказочно прекрасная девушка Наташа. Она тянется к нему губами. Он — без очков, помолодевший, свежий, как огурчик, — к ней. Поцелуй крепко соединяет их души. Она погружает прелестную руку в светлый омут своих пышных волос и золотым пологом отгораживает от всего мира ИХ ЛЮБОВЬ.

КОНЕЦ

 [1] ФБР – англ.

© 2018, Геннадий Благодарный. Все права защищены. Использование только с согласия автора

• Назад
• Вперед