ДУША ПОД ДУШЕМ. Часть первая (светло-темно-отечественная)

Рейтинг: 5 / 5

Звезда активнаЗвезда активнаЗвезда активнаЗвезда активнаЗвезда активна
 

Советская жизнь времён Перестройки

Сказ о русской душе с американским душком

(Мыльно-зашибательный триллер)

 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

(светло-темно-отечественная)

 

Живописный пейзаж Черноморского побережья Кавказа. Ослепительный блеск полуденного моря.

Лозунг во весь экран: «ВСЁ ВО ИМЯ ЧЕЛОВЕКА, ВСЁ ВО БЛАГО ЧЕЛОВЕКА».

Внизу лежбище (негде ногу поставить) «дикарей» — рядовой общественный пляж. Нещадно гремящий репродуктор доносит до сведения отдыхающих информационное сообщение о пленуме ЦК КПСС, посвящённом «Борьбе с нетрудовыми доходами». Поверх месива голых тел горит кумачом ещё один транспарант: «СОВЕТСКАЯ КОНСТИТУЦИЯ ГАРАНТИРУЕТ ПРАВО НА ОТДЫХ».

Внезапно кремлёвский официоз прерывается местным словотворчеством:

— Синие плавки, немедленно вернитесь в зону купания, — приказным, не предвещающим ничего хорошего тоном орёт репродуктор и сразу же меняет его на глумливо насмешливый:

— Девушка в розовом купальнике, перестаньте обнимать буёк: он же — железный!

Ослепительный блеск полуденного моря.

Слышится голос Димы:

— Приходится поступаться, выбирать что-то одно, ибо духовность — материя тонкая, деликатная: ей противопоказаны успех, благополучие, богатство. В том числе — и телесное… Хотя какое там у них в этом плане богатство...

Вдали на глади моря застыла шлюпка, на носу и корме её — недвижные статуи мужчин с удочками в руках.

— ...Вот у моей Клавдии — да... Настоящее, нелицемерное, проверенное временем и опытом изобилие столь приятной женской материи. Не боишься, ударившись о скалы, набить синяки; колыхаешься, как на груди могучего океана, бессилен объять...

Со стороны моря едва просматриваются береговые строения, при сильном же увеличении видно, что это — закрытый пляж шикарного отеля. Молодые девицы и женщины в самом соку, все, как одна — супермодельного типа и «без верха» — лежат, развалившись в шезлонгах; гордо — зная себе цену и ни на секунду не забывая о настоятельной необходимости постоянно набивать ее — дефилируют по пляжу; игриво, насквозь фальшиво, плещутся в воде…

— ...А у этих что? Кожа да кости! И ростом, как гренадеры. Кому они такие нужны? Тьфу, извращение! — Дима — небольшого роста лысоватый и с пузцом мужчина лет 35 — сплёвывает и поворачивается на шум мотора.

К ним на всех парах несется катер.

— Шухер! Нас засекли! — Дима дергает за веревку и бесцеремонно, на удивление легко стаскивает вглубь лодки рыбака, сидящего на корме. Ибо он оказывается поясным манекеном, замаскированным соломенной шляпой и черными очками. В борту лодки, обращенной к берегу, проделано отверстие, и Ванов — другой мужчина такого же возраста, также небольшого роста, но еще более пухленький — смотрит через него в подзорную трубу. Ванов, бросив прощальный взгляд на соблазнительных красоток, нехотя отрывается от трубы и берет удилище.

— Шляпу надень! — подает её Дима, пряча манекен под кормовую банку и прикрывая его тряпками.

Катер, сделав крутой вираж, лихо осаживает рядом со шлюпкой, качая ее поднятой волной. В катере — трое загорелых суровых молодцов.

— Моря мало?! А ну, живо уматывайте, пока не арестовали!

— С какой стати? Разве мы нарушили территориальные воды?.. И что за хамское обращение? Что вы себе позволяете? Кто вам позволил разговаривать в таком тоне? — Дима изо всех сил старается делать вид, что возмущается.

— Что ты веником прикидываешься?! Как будто не знаешь, что нахождение здесь посторонних категорически запрещено!

— Кто здесь посторонний: я, родившийся вон в том доме — или эти буржуйские интуристы?! Мало им пляжа, так уже и море отдали!

— Поговори нам еще! Сейчас задержим, составим протокол, да сообщим на работу! Будет вам потом и родной роддом, и буржуи, и ещё много чего! Мало не покажеться!

...Над улицей висит кумачовый транспарант: «РЕШЕНИЯ ХХVI СЪЕЗДА ВЫПОЛНИМ И ПЕРЕВЫПОЛНИМ».

Дима и Ванов, двое мужчин непритязательного вида — небольшого роста, лысоватые и с пузцами — тащатся по жаре. Выйдя на проезжую часть улицы, обходят длиннющую очередь, змеящуюся из дверей с вывеской «Столовая». Дима несёт удилища, Ванов с трудом волочит огромную сумку.

У пивной бочки — также длинная очередь. Продавщица — неумело молодящаяся, ярко и аляповато накрашенная женщина неопределенно-бальзаковского возраста с пышными формами — быстро подставляя один бокал за другим, наполняет их крупно-клочковатой пеной. Стоящий перед Димой и Вановым мужчина, подает их другому, который привычно, словно звено конвейера, передает их кому-то ещё дальше за бочку.

— Шесть, семь, — считает мужчина, — восемь капель. Всё — как в аптеке.

— Ну, слава богу, я уже думал, не дождусь, помру от жажды, — говорит Дима и сует продавщице рубль с мелочью.

Из-за бочки появляется ещё один мужчина с гирляндой бокалов в руках и шумно ставит их на столик:

— Повторяю.

Продавщица бесстрастно начинает наполнять принесенные бокалы запасом пены. Окончив, не спеша, вытирает руки о фартук и берет деньги у Димы. Считает их, кладет смятый рубль в кармашек, мелочь бросает в кучу.

— Любонька, спасительница моя, два бокала, быстро — горю! — неведомо откуда объявляется нагло-пропойного вида тощий мужик и высыпает на столик мелочь.

— В очередь становитесь, — бурчит Дима и тянет руку к наполненному бокалу.

Продавщица отдает его подошедшему пьянчужке.

— Что это такое?! Он ведь не стоял! Пусть хоть один в очередь станет!

Продавщица подает и второй, последний бокал на столике пропойце.

— Почему вы отпускаете без очереди?! Он ведь не повторяет! — неосмотрительно продолжает кипятиться Дима.

Продавщица, пользуясь паузой, спокойно вытирает руки.

— Вы не имеете права от... — глупо гнёт своё Дима.

— Что?! — до глубины души оскорбляется продавщица. — Я права не имею?! …А ну, сам становись в очередь!

— Я уже отстоял. 45 минут, между прочим.

— Еще раз с самого конца отстоишь, если такой умный!.. И ничего с тобой не сделается!.. Ишь, нашелся кадр, будет тут мне права качать!.. Ты свою жену тоже в очередь становишь, если она тебе, — продавщица презрительно осматривает Диму и похожего на него Ванова, — карандаш очинить разрешит?

— Какой карандаш? — дружно ухмыляются мужики, ещё раз убедившись в полном бесправии простого советского человека и беря, как у нас водится, сторону сильного — облеченного хоть малой толикой любой власти.

— Можно подумать, что это — ваш муж, — бурчит Дима, заметно перетрухнувший перед лицом возникшей перспективы.

— Да, муж!

— Сколько у вас их? — Дима борется за справедливость в тоскливом одиночестве и уже только по инерции.

— Сколько есть — все мои. Мне хватает. Но это — не твое дело.

— Бокалы освобождайте! — победительницей зычно кричит продавщица в сторону. — Чего расселись? Здесь вам не ресторан!

...Спустя 5 минут Дима ставит два наполовину пенных бокала на железный брызговик над колесом бочки.

Ванов достает из прислонённой к колесу пузатой сумки бумажный сверток, разворачивает его, начинает чистить сушеную рыбу. Дима, не дожидаясь окончания разделки, делает огромный жадный глоток, и неосевшая пена повисает у него на губах:

— Фу... Вот за такие моменты — уже стоит жить!.. Как правы были греки, боги которых знали и боли, и муки: чтобы почувствовать всю прелесть пива, надо прежде непременно отстоять в такой, почти танталовой очереди! — Дима берет кусочек рыбы, делает уже маленький глоток. — И на душе сразу легче стало… Что ни говори, чудом сорвались! Ты только представь себе: квартальная премия, тринадцатая зарплата... И всё из-за твоей блажи. Ну, чего, спрашивается, мы туда поперлись? Какой смысл? Всё равно тебе там ничего не светит.

Ванов перестает чистить рыбу и робко, как-то по-детски улыбается.

— Почему же? Засветило и ещё как! Мне ведь хотелось просто увидеть идеальную, эталонную женщину: такую, которую можно любить, обожать, обожествлять, которой можно восторгаться, поклоняться всем своим существом, ничуть не кривя при этом душой, не будучи вынужденным закрывать глаза на, пусть, небольшие, но недостатки. Хотелось убедиться, что, хотя бы внешне, телесно, такие женщины существует и в жизни, а не только... — Ванов, сняв очки, устремляет задумчивый взгляд близоруких глаз куда-то вдаль.

Продавщица, сидя в ожидании пустых бокалов, прислушивается к разговору.

Зайдя во двор, Ванов, не замечая ничего вокруг, направляется к подъезду пятиэтажной «хрущобки». Его окликает прыгающая под скакалку бесформенная, веснушчатая и плохо одетая девочка-замухрышка в огромных уродливых очках от сильной близорукости:

— Дядя Петя, здравствуйте!

— А, Наташа, здравствуй. Как дела?.. Мама не обижает? — Ванов задумчиво гладит прекратившую скакать подошедшую девочку по голове.

— Нет… Ей некогда… А что это вы такое большое несете?

— Это... — Ванов смотрит на пузырящуюся сумку, — это... подарок тебе. У тебя ведь день рождения скоро. Сегодня какое?.. Завтра, кажется? Или послезавтра? Что-то с памятью совсем плохо стало.

— Послезавтра. А что это такое? — девочка с интересом щупает бока сумки.

— Это взрослая кукла. Видишь, какая большая, — Ванов достает так и не загоревший на воде манекен. — Точнее, кукла для взрослых. Но ты ведь уже почти взрослая — как-никак десять исполняется. Да?

— Да, — девочка осторожно трогает манекен пальцем.

— Ну, вот, и будешь играться. А заодно, если захочешь, — учиться шить. Хочешь научиться?

— Хочу.

— Вот и учись... А где же наш щенок, почему его не видно и не слышно? — Ванов озирается.

Девочка хмурится.

— Его мама... — глаза у нее наполняются слезами.

— Ну, не плачь, мы еще найдем, — Ванов гладят девочку по голове.

В скромно обставленной, но полной книг квартире Ванов — в длинных, «семейных» трусах, с бутылкой кефира и булочкой в руках — включает телевизор. Величественный, словно древняя колесница, появляется во весь экран огромный комбайн, безжалостно секущий, как некогда она — врагов, желтое злачное море. А необычайно воодушевленный голос диктора патетически сыплет горохом цифр тысяч гектаров, миллионов пудов, процентов скошения, обмолота и ещё чего-то, городскому жителю непонятного. Ванов, по-прежнему жуя и запивая, оттопыренным от надкусанной булки пальцем переключает на другой канал, но и там радостно рапортуют об эпических подвигах на нескончаемой, как Троянская война, битве за урожай.

Ванов выключает телевизор, выходит на балкон. Снаружи — пышная растительность, знойное небо. Внизу, в одиночестве, Наташа прыгает под скакалку: то на одной ноге, то — на другой, то — на обеих, то — наперекрест...

Как всегда по понедельникам, за 15 минут до работы в актовом зале СКБ проводили политинформацию. Седой, с впалыми щеками лектор в неизменном черном костюме вытягивал из подневольных слушателей по жиле своим монотонным глухим бубнением:

— Неизменно продолжает ухудшаться положение трудящихся масс в странах капитала: растет безработица, неуклонно снижается и без того низкий жизненный...

— Займи пятерку, — шепчет Ванов Диме.

— Зачем?

— Мне «Мастер и Маргариту» достали, отдадут почти даром. Представляешь, всего два номинала!

— ...уровень трудящихся... Беспросветность существования...

— Когда отдашь?

— В получку.

— Хорошо, выручу в очередной раз, — Дима вытаскивает кошелек и долго ковыряется в нем по разным отделам.

— ...всё чаще толкает простых людей прибегать к самоубийству...

— Да у меня и нет. Куда же я дел? — недоуменно смотрит Дима.

— …Ладно, не таращь понапрасну глаза — ты же их по дороге на работу в банк положил, — освобождает его от дальнейших поисков Ванов.

— ...как к единственному в их положению средству «решения», — лектор многозначительно поднял очки и глянул в зал, — в кавычках, разумеется, вы, не сомневаюсь, понимаете, что в кавычках — «решения» их проблем.

— Займи еще пятерку, — поворачивается Ванов назад.

— Откуда? — удивленно понимает плечами мужчина эталонно ученого вида.

— А ты? — без особой надежды на успех спрашивает Ванов у его соседа справа, затем слева.

— ...И в качестве яркого контраста, положение советских людей...

Ванов без особой надежды на успех пытается одолжить у соседа спереди.

— ...и в частности, ИТР, продолжает неуклонно...

В шикарно обставленной для эпохи развитого социализма однокомнатной квартире стоит уставленный деликатесами стол. Знакомая нам продавщица пива намеревается налить из початой бутылки «Наполеона» в маленькие хрустальные рюмки.

— Что ты цедишь, как валерьянку — только дразнишь! Лей сюда, — подруга — следящая за собой красавица типично торгового типа с пышной причёской и обилием злата на теле — подставляет хрустальные фужеры, мимоходом опустошив один из них от какой-то красной жидкости, а с другого — слив в высокий расписной стакан.

Продавщица наполняет фужеры по половине.

— Лей, что там уже осталось — всё равно, что нашей жизни — капли.

Продавщица полностью опорожняет содержимое импортной бутылки по фужерам.

Женщины чокаются и морщась, мелкими глотками, долго, мучительно пьют… Затем, отходя, неспешно закусывают.

— Ну, жизнь собачья! И за что спрашивается? — подруга, доев бутерброд с паюсной икрой, потянулось, было к балычку, но, видно вспомнив услышанное где-то в подобной компании некое «великосветское» правило, остановилась пока на дольке лимона. — Чем я хуже других? Почему мне такое наказание?

— Тебе ли одной? — хмуро вставляет продавщица, подцепив шпротину.

— Тем более. Где она, справедливость?.. Вертишься, крутишься, стелешься перед кем ни попадя, копейку домой несешь, а толку? Не зря говорят: у кого густо, а у кого — пусто. Одна смотришь, и сама — лярва-лярвой, и ничего из себя не представляет: мордой — Баба-Ягa, норовом — ведьма, фигурой — доска, что спереди, что сзади — а у нее всё: и муж нормальный, и дети не балбесы — из школы не выгоняют, детскую комнату подкармливать не надо; и любовника ещё имеет. Да не какого-нибудь завалящего, а порядочного. А то и двух.

— Тебе-то что жаловаться, Жанна? Муж, какой никакой, а есть, дети — как дети: не фордыбачат, и хахаля у матери не отбивали. А у меня, что за жизнь? На работе — замусоленные рубли и пьяные рожи...

— А у меня, что, не то?

— ...домой придешь, глянешь на безжизненные, опостылевшие эти хоромы и — хоть волком вой...

— Какой муж, о чем ты говоришь? Разве мой паразит — муж? Только и может, что красть из комода, да пропивать тайком. Я его, если уж на то пошло, тебе с удовольствием уступлю. Бери, не жалко — ещё приданное за ним, паразитом, дам.

— Ладно тебе языком молоть. Давай лучше еще выпьем. Что будем: коньяк или вино?

— А мое любимое есть? Только им и можно подсластить нашу горькую долю.

— Найдем, — продавщица поднимается и достает из искрящегося бутылками бара изрисованный медалями и кубком Гран-при «Мускат белый Красного камня».

— А я и не шучу: бери моего муженька, хоть насовсем, хоть напрокат.

— Зачем мне твой — мне свой нужен, — мучается продавщица, пытаясь вытащить пробку. — Да и натерпелась я от этих аликов — хватит. Я может, — она, прекращает возню с бутылкой и задумывается, — интилигента хочу.

— Ишь, размечталась! Интилигента ей подавай! Где его возьмешь: интилигента, непьющего, да еще и неженатого?

Продавщица, сощурив глаза, неожиданно твердо заявляет:

— А вот возьму и возьму!

— Ладно тебе хорохориться передо мной-то! — Жанна охватывает подружку за шею и высоким голосом неожиданно взвывает: — Ой, несчастные мы с тобой, несчастные!

Продавщица очень скоро присоединяется к ней, и они дружно, размазывая слезы по лицу и раскачиваясь, воют.

 

Длинноногие красотки вихляющей походкой гордо несут на себе диковинные, никогда и нигде более не увидящие свет наряды — идет показ мод.

— Не туда смотри! Когда я уже научу тебя пользоваться моментом с максимальной пользой! — толкает Дима Ванова под бок. — Пока ты тут к вешалкам примеривался, я тебе невесту подыскал. Вон, смотри, как улыбается. Ты явно пришелся ей по вкусу!

Ванов переводит бинокль в указанном Димой направлении и натыкается взглядом на слащаво улыбающуюся густо «нашмарованную» женщину лет 65-ти:

— А я бы с удовольствием прошелся иногда по твоей физиономии! Друг ещё называется. К чему эти злобные шуточки? Что ты мне подсовываешь?

— Явно благосклонную к тебе женщину.

— Да она — свидетель зарождения христианства!

— Да пусть, хоть убийства Авеля! Смотри, как сохранилась!

— Как египетская мумия!

— Зато как смотрит на тебя!

— Может глазеть, как ей заблагорассудится — лишить её этого удовольствия не вправе. Однако выбираю я, а не меня!

— Oй, как величественно! Держите меня, а то я упаду!.. И много ты навыбирал за свою жизнь?

Вокруг начинают укоризненно шикать. Ванов, настраивая бинокль, вновь смотрит на стройные юные фигурки и ещё более пониженным, чем ранее шепотом, но важно изрекает:

— Сапер ошибается только раз в жизни!

Дима, отворачиваясь от подиума и шаря взглядом по залу, обречено ворчит:

— Жить ты обречён долго — ошибиться в выборе невесты тебе явно не суждено... Ввиду отсутствия возможности сделать это.

На лице Ванова застыла добрая беспомощная улыбка: он, любуясь теми, кто появляется на подиуме, уже не слушает Диму.

 

На улице полно молоденьких красивых девушек… Впрочем, и женщин постарше.

На первых обращает робкое, но восторженное внимание Ванов. Вторых — в широком возрастном диапазоне, но с взглядами скрытно ищущими и с одного раза оценивающих мужчин, т.е. явно незамужних — высматривает Дима.

— Вон, смотри, на той стороне, — дергает он за рукав Ванова, — такие стрелы мечет. Молодая, лет 30 с гаком — не больше… И фигура ничего… местами просматривается.

Ванов смотрит и недовольно морщится.

— Она, прямо скажем, не очень фотогенична.

— Ты на себя лучше посмотри! Тоже мне Дионис юный нашелся! Парис! Елену прекрасную ему подавай!

— Да, Елену! А кого же ещё?.. А на себя мне незачем смотреть. От себя никуда не денешься — себя не выбирают. Пусть другие на меня смотрят.

— Да кто на тебя посмотрит, господи! Кому ты нужен: ещё обращать на тебя внимание? Ты взгляни хотя бы правде в глаза, если на себя смотреть не хочешь! Трезво оцени свои достоинства и по ним разумно протягивай свои коротенькие ножки… Лучше что-то, чем ничего...

Дима давно уже разговаривает сам с собой. Навстречу в легком коротком платьице идет высокая, блистающая красотой и свежестью юности девушка, и Ванов непроизвольно, дабы оттянуть миг разминки, замедлил шаг почти до полной остановки и во все глаза, и с всё более явно пробивающейся улыбкой наслаждается прямо-таки неземным видением. Дима, мимо которого дева только что прошла, поворачивается и, глядя на млеющего Ванова, энергично крутит пальцем у виска. Ванов долго смотрит девушке вслед, пока она окончательно не затерялась в толпе.

— Слава богу, выбрал, наконец! И главное — произвел неизгладимое впечатление, — комментарием встречает Дима подходящего, но всё еще то и дело оборачивающегося назад и раз за разом натыкающегося на пешеходов Ванова. — Теперь твой неотразимый образ будет преследовать прекрасную фею, а точнее — бедную девушку всю её оставшуюся жизнь… в кошмарном сне, разумеется... Ладно, до завтра, — протягивает Дима руку на прощанье и внезапно вспоминает:

— Да, кстати, Ипполит спрашивал: почему ты манекен не несешь?

— Я... я его подарил.

— Как подарил?! Кому?!.. Да ты знаешь, сколько он стоит?! — Дима всё ещё держит уже пожатую руку Ванова.

— Он же списанный: Ипполит сам хвалился.

— Какая разница: списанный или нет?!

— …Ну, отдам деньгами — что за беда?

— Какими деньгами?! Откуда они у тебя?!

— Премию вот получим... да и тринадцатой, нас пока не лишили.

— Ладно, как знаешь — не маленький, — Дима убирает, наконец, руку. — …Ну и что, хотя бы завоевал сердце красавицы?

— Да она еще...

— Не оценила в полной мере. Понятно, можно было и не спрашивать. В общем, я побежал, а то увольнительную просрочу.

Очередь у всё той же пивной бочки была, как всегда, несметноглавая. Кругом, куда ни глянь — расположившиеся с рыбой, а значит, надолго — мужики. Бокалов, конечно же, катастрофически не хватало, и хвост очереди почти не двигается. Дима, в очередной раз, глянув на часы, делает, было, шаг из очереди, но сразу же передумав, возвращается. Затем, немного постояв, вновь смотрит на часы и, обречено махнув рукой, решительно, хотя и под острым углом к живой реке страждущих и терпеливых, направляется прочь. И тут его замечает и окликает продавщица:

— Муженек, а муженек, ты куда убегаешь?

Дима инстинктивно поворачивается на звук голоса и к большому своему удивлению замечает устремленные на него десятки пар глаз.

— Куда же ты, не выпив хотя бы кружку? — не переставая разбрызгивать до кромки бокалов пену, в упор смотрит на него продавщица.

— Вы это ко мне? — пораженно тычет себя в грудь Дима.

— А то к кому же еще?

— Во, мужики пошли! — сразу же нашходится в заждавшейся очереди дежурный шутник. — Уже не только бросают баб, но даже и не помнят кого! Ты что, каждый день их меняешь? Или пил без просыпу, а теперь и не знаешь с кем жил?

— Да я...

— Да ты не бойся, не беги, — встревает другой. — Люська не кусается, только наливает… Хотя случается, что и на голову.

— Иди сюда, я тебе по старой памяти бокал налью, — ласково приглашает продавщица.

Дима опасливо, ожидая какого-нибудь подвоха, подходит. Люся тщательно, долго моет бокал, осторожно, по краю — чтобы не пенилось — наполняет бокал и отставляет его вглубь бочки отстояться. Затем небрежно наливает следующие, сразу же отдавая их очередникам, принимает деньги и даёт сдачу и одновременно разговаривает с Димой.

— А где твой друг, почему его не видно?

— Какой ещё друг?

— Да такой, на тебя похож: маленький, толстенький, бедненький, безобидненький, интилигентненький... Глаза у него — словно детские и очень добрые. Вы на днях...

— А, Петя... Он не здесь живет. Да и не большой любитель в очередях стоять. Только если приспичит.

— Как же можно без очередей?.. Жить будет неинтересно.

— Кому, конечно, и неинтересно, а нам было бы в самый раз. Ну, ладно, спасибо, — Дима норовит взять налитый ему бокал.

— Ты не гони лошадей — не торопись отходить. Мне надо поговорить с тобой по одному делу. Не бойся — тебе только выгода будет. Сможешь в семь подойти? — продавщица берет отстоявшийся бокал, слабой струей доливает его доверху, подает Диме. — Ты в очередь больше не становись, сразу подходи. Так сможешь?

— Сегодня — нет. И так уже внеочередной наряд на кухню, считай, схлопотал. Завтра у меня день вольный.

— Ну, так приходи завтра.

Замухрышка Наташа, прыгая под скакалку, замечает Ванова, приближающегося по улице ко двору. Девочка убегает в подъезд, на лестничном марше, прячась, что-то высматривает в окно.

Внизу раздаются звуки тяжелых шагов и громкое пыхтенье. Девочка на одной ноге под скакалку начинает спрыгивать вниз по лестнице и чуть ниже лестничной площадки сталкивается с поднимающимся Вановым.

— Ой! — вскрикивает Наташа. — Простите, я вас не заметила!

— Не ударилась? — встревожено смотрит и успокаивающе гладит ее по голове Ванов.

Девочка отрицательно качает головой с огромными уродливыми очками.

— Ну и, слава богу. Будь осторожней.

Дима и продавщица пива сидят в кафе за столиком с основательно выпотрошенной закуской и полностью облегченной бутылкой трёхзвездочного коньяку. Дима — навеселе, раскован и благодушен; на лице у продавщицы — маска притворной любезности поверх пристального тяжелого взгляда.

Дима, многозначительно глядя на пустую бутылку, «невинно» спрашивает:

— Всё порешили, можно идти?

— Подожди, ещё не все. Сейчас еще принесут.

— Тогда я пойду... как это?.. Освежусь...

— Прогуляйся. Значит, говоришь, незачем и огород городить?

— Абсолютно. Я бы, — Дима ощупывает взглядом формы Люси и тоном пресыщенного ловеласа продолжает, — возможно, даже и не без некоторого удовольствия, а он — ни за что! Даже если бы ты жила в хрустальном дворце и ела из золотой посуды. Возрастом ты не вышла, т.е. и-и, - икает Дима, - наоборот, давным-давно из него вышла. А потому шансов — никаких… А все эти твои торгашеские цацки: ковры, кольца да бриллианты для него — пыль! — чуть покачнувшись, Дима поднимается и не совсем твердой походкой направляется в глубь кафе.

Люся поднимает голову в сторону буфета, едва заметно кивает и большим и указательным пальцами показывает широко известный условный знак. К столу в наколке и белом передничке подходит Жанна, вытирая уже открытую бутылку коньяку и ставя ее на стол.

— Ну, что?

Люся отрешенно смотрит сквозь подругу... Наконец, откликается:

— Ничего не пожалею — но найду этому тонкому ценителю юной красоты достойный его предмет обожания.

...Вечером, уже в темноте, Люся, усадив Диму в «частника», дает последнему деньги.

— На, чтобы сильно не баловать. Тут ехать-то, пару кварталов...

— Хватит, — небрежно сгребает частник пятерку.

— Но я ничего не обещаю, — высовывается Дима из окна задней двери.

— А тебе, милый мой, и не надо мне ничего обещать, — криво улыбается Люся, — делай своё дело.

В номере шикарной гостиницы на берегу моря Люся о чем-то беседует с древней, но крупной старушенцией с красноречивыми следами ожесточенной, не знающей передыха, но давно уже проигранной битвы с неумолимыми годами.

Луч солнца бьет Ванову прямо в глаз. На тумбочке рядом с кроватью отчаянно трезвонит, подскакивая от усердия, четырехрублевый будильник.

Ванов лежит не шевелясь. Ещё раз всхрипнув, будильник опустошенно замолкает. И только тогда, не открывая по-прежнему глаз, Ванов нащупывает его и нажимает кнопку сверху. И продолжает лежать.

...Ванов, задрав голову, пьет рассол прямо из трех литровой банки и мучительно вспоминает вчерашнее похождение:

«Проходя мимо «чужой» бочки с пивом, Ванов предлагает:

— Может, выпьем по паре кружек и хватит?

Составивший им компанию «Третий» — коллега Димы и Ванова по работе — настроен решительнее и резонно замечает:

— Стоять ради двух бокалов?»

...Ванов тряхнул банку, чтобы разрушить образовавшийся из соленых огурцов и помидор затор. Запруда разрушилась, и ринувшиеся вниз ядра и снаряды обрызгали Ванову лицо...

«Сидя в сквере, они нетерпеливо выжидали, когда в поле зрения перестанут маячить два небрежно прохаживающихся милиционера. Но у тех глаз был наметанный.

— Нет, здесь нам спокойно не дадут отметить, — вконец извелся «Третий».

— В ресторан захотел? Не дождешься, — Дима явно не собирался форсировать, таким образом, события. — Я ещё столько не зарабатываю.

— Пошли тогда в баню.

— Сейчас?! Я только вчера мылся!

— А кто тебя заставляет мыться? Посидим там по-человечески — без этих друзей в форме.

— А кто их с этой дурацкой алкогольной кампанией знает? Может, они и там дежурят?

— Без трусов?

— Главное, что с погонами.

— На каком месте?

— В кармане.

— Чего? Трусов?

— Вот поймают, на работу сообщат, потом узнаешь: в кармане чего или на каком другом месте у них в бане погоны! Поехали лучше, Петя, к тебе, коль не дают по-человечески на людях посидеть.»

...Ванов пальцами изловчился достать огурчик и теперь смачно жует его…

«— ...Так ты, правда, ничуть не обижаешься? — на кухне Ванова допытывается уже красный Дима.

— А чего мне обижаться? — пожимает плечами Ванов. — Категорию ты давно заслужил, вакансий у нас хватает — расти себе мне на радость. Хоть до ведущего инженера.

— Но ты больше заслуж…

— Людям ли судить, кто из нас чего заслужил? И что — больше, а что — меньше?

—…Спасибо, ты — настоящий друг… Но у меня к тебе ещё дело есть... Просьба... деликатного характера.

— Говори скорее, пока, я ещё соображаю.

— У меня есть... знаком...ый, — икнул Дима, — очень хорош... стар... У нас — сам знаешь — после скоропостижной свадьбы дочери, как в хорошей советской тюрьме: на голове друг у друга сидим...

— Ура! Успел! За минуту до закрытия! — радостно врывается в кухню «Третий». — Теперь живем!

Ванов смотрит на принесенную и водруженную на стол еще одну бутылку водки и в глазах его туманится...»

...Спешным крупным глотком Ванов допивает чай и, на ходу дожевывая подгоревшую яичницу и, оставляя квартиру в полном раздрае, устремляется к выходу. В прихожей на него с зеркала смотрит его же фото: вырезанное по форме лицо с до отказа высунутым — как дразнятся дети — языком. Проходя мимо, Ванов аналогичным образом отвечает глумливой фотографии.

Ванов заходит в полную кульманов и голов сотрудников комнату и здоровается:

— Доброе утро.

— Какое же оно доброе, товарищ Ванов? — отрывается от тщательного изучения материалов очередного пленума ЦК КПСС восседающий за столом лицом к коллективу молодой ещё — до 30 лет — симпатичный начальник отдела. — Вы опять опоздали.

— Никак нет: без одной минуты восемь — сейчас только пикать начнет.

— Неужели так трудно усвоить, что, глубоко осознавая свой почетный долг, сознательный строитель коммунизма приходит на работу как минимум за 15 минут до её начала. Советскому инженеру необходимо сгорать на производстве! Отдаваться ему полностью!

Ванов крайне несознательно оставляет столь патетическое воззвание к совести советских ИТР без публичного ответа, проходит за свой кульман и шепчет Диме:

— Сгореть — и без пламени — мы всегда успеем. И без работы. А насчёт отдавания — это не к нам. Как ты? Голова на месте?

— По моему, это самый настоящий атавизм — бесполезный и вредный человеческий орган: звенит, как хороший бубен. Тронь — будет звучать до второго пришествия.

— До первой кружки пива… У меня — тоже... Получил посылку от дяди Сэма из Америки, — шепчет Ванов уже соседке сзади — молоденькой симпатичной девушке. И, смущаясь, стараясь, чтобы никто не видел, кладет ей на коробку карандашей плитку шоколада.

— Спасибо, — одной милой улыбкой молча, но сердечно благодарит девушка.

Ещё далеко — ох, как далеко! — не старая сотрудница напротив, тщательно проводя какую-то линию на чертеже, и, внешне не отрываясь от этого важного занятия, презрительно кривит ярко накрашенные губы — пожалуй, чересчур ярко.

— Да, пока не забыл, — вновь отрывается от черпания из бездонного кладезя мудрости начальник, — товарищ Ванов, вас срочно вызывает к себе главный инженер. И — это уже относится ко всем — напоминаю: завтра — субботник: то есть нормальный рабочий день. Прибыть полными воодушевления и, лично вам, тов. Ванов, не поленюсь напомнить — без опозданий!

— Какой ещё субботник? Да ещё летом? — не вытерпел Ванов. — По какому поводу?

— Как будто не знаете, какой! Посвящённый! — сурово дал отповедь начальник. Но начал рыться, что-то искать в бумагах на столе — и никак не может найти. —…Посвящённый… посвящённый… Какая вам, в сущности, разница?.. А если вам уж так хочется, то, — начальник, наконец, нашел искомое и зачитывает: «…достойной встрече годовщин…» Нет, это не то… А, вот: «…приближающемуся XXVII съезду КПСС, проводимый по инициативе коллектива предприятия по ремонту скорняжно-бочарных изделий, вставшему на вахту…»

— Каких-каких?.. У нас что, есть такая контора?

— Идите уже, — начинают терять терпение начальник. — И не отвлекайте коллектив от работы! У нас есть квартальная премия! А также 1З-ая зарплата! Советую не забывать! И все у нас — кроме некоторых! — сознательные! — доносится Ванову уже вдогонку.

—...Советует он... Советчиков у нас хватает — вся страна. Пиво только по-человечески выпить нельзя! — бубнит себе под нос Ванов в коридоре и лоб в лоб сталкивается с профсоюзной деятельницей.

— С вас 50 копеек за членство в ОСВОДе, — сразу берёт она очередную жертву на абордаж.

— Это ещё что такое?

— Общество спасения на водах.

— А члены кто: кто спас или кого спасли?

— А вам какая разница?

— Большая!

— С какой стати?

— С большой… Так кто?

— Ну…те, наверное, кого спасли… Или нет — наоборот... Какая вам всё-таки разница?

— Принципиальная … Впрочем, вы правы: никакой — в обществе состоять я не могу. В первом случае, это, во-первых,— не общество, а клуб по интересам, а во-вторых, я ещё не утоп и никогда не тонул. А во втором — я при всём моём самом горячем желании спасти никого не смогу: сам плавать не умею.

— Тем более вам платить надо — за будущие услуги.

— А я и не собираюсь прибегать к ним. Я лучше удавлюсь, отравлюсь, застрелюсь и, вдобавок, под поезд            , а потом — под машину и с самолёта брошусь, чем добровольно лишусь кровной копейки.

— Не фиглярствуйте. Скажите ещё спасибо, что я с вас вступительный взнос — рубль пятьдесят — не беру (марок нет), а только членский...

— Скажите, пусть вычтут из 13-й зарплаты.

— Не умничайте. Тем более что все знают, что деньги у вас есть: жены, детей — нет. Стыдно!

— Откуда вы знаете, что нет?

— Жены?!

— Детей. Может у меня их по Союзу…

— Мы все знаем: никого у вас нет!

— Оно и плохо. Меньше бы вы знали — лучше было. Сдачи не надо, — Ванов сует мятый рубль и порывается уйти.

— Нет, погодите, — цепляется за него деятельница, — вы не в кабаке и барские замашки свои бросьте! Извольте получить ваши законные 50 копеек сдачи. И марку! — кричит она вдогонку, но марку предусмотрительно не отрывает.

В светлом просторном кабинете Ванов смиренно сидит на краешке одного из стульев, расставленных в ряд вдоль стены. Главный инженер, выйдя из-за внушительного т-образного стола, привычно будит трудовой энтузиазм:

— Досрочное, к годовщине Великого Октября рапортование о выполнении добровольно взятого повышенного социалистического обязательства — под угрозой срыва и настоятельно необходимо принять срочные меры по по...

— Василий Павлович, можно? — поднимает агнецки склоненную голову Ванов.

— Да, конечно! Я хочу, наконец, услышать от вас привычную массу разумных предложений!

— Какие я могу меры принять? Вы к начальнику отдела обращайтесь, с ним всё и обсуждайте.

— Петр Сидорович, как вам не стыдно?! Что вы прибедняетесь, бедной овечкой, так сказать, прикидываетесь? Всем же прекрасно известно, что вы — лучший специалист в отделе. На вас, не побоюсь сказать, в сущности, вся работа и держится!.. Да и потом сами знаете, Ивану Ивановичу некогда во всё вникать, за всем и всеми следить: он-то на пленуме, то на съезде, то готовится к ним. Как никак — величина, знаменитость, наша гордость: член горкома — единственный в такой высокой партийной инстанции представитель ИТР среднего звена во всей области! И — могу сказать вам по секрету — не только в нашей!

— А категорию повысите?

— Петр Сидорович, вы что торгуетесь? Как вам не стыдно!

— Да, нет, какой там торг... Я просто беспокоюсь о досрочной, к годовщине… как её там, запамятовал… «вахты добровольной угрозы срыва повышенного обязательства рапортования...» Поэтому, если бы повысили...

— Да что вы зарядили своё: категория да категория!.. Какое может быть повышение категории, господь с вами. С вашим-то послужным списком?! Да вы знаете, что — и как! — на вас весь актив ополчен? Чего мне только стоит каждый раз отстоять вам премию! Если меня когда-нибудь кондрашка хватит, то только из-за вас!

— А что им ещё надо? Должностной инструкции соответствую, жалоб и сигналов от соседей и милиции не поступало, всё регулярно посещаю, отрабатываю, перечисляю, одобряю, поддерживаю...

— Да, но как?! Чего стоит один только ваш язык? Эти вечно ставящие лекторов в неловкое положение вопросы, совершенно неуместные, иногда прямо таки кощунственные сравнения?.. А поведение?! Отсутствие воодушевления, кислое на праздничных мероприятиях выражение лица!.. Я, конечно, не верю, но иногда, честно говоря, ужасная мысль — страшно даже вслух её произнести! — гляди и промелькнет: «Может вам и Советская власть не нравится?!»

— Мне всё нравится: я — целиком и полностлю… горячо и единодушно… Можно идти?..

Измученный Ванов заползает в квартиру и уже в прихожей начинает изливать стенам свою душу:

— Ну и день! Одной — непременно отдай последние 50 копеек на собственное утопление. Другому — выражай бурную радость, когда тебя грабят, насилуют и эксплуатируют. Третьему — ещё и не опаздывай в праздник на барщину по «собственному» почину... А пива выпить по-человечески — нельзя... Настоящий дурдом! И никто не лечится! А тут ещё этот атавизм безмозглый с утра раскал...

С последними словами на устах Ванов появляется на пороге гостиной и застывает, ошарашено тараща глаза: в комнате — всё прибрано, блестит чистотой, на накрытом столе — цветы, обилие яств, заманчивыми стелами высятся бутылки шампанского, коньяку, ликера, водки, пива... А из кресла страшно — из-за своей слащавости — улыбается густо «наштукатуренная» старуха (отчего она только выглядит ещё ужаснее), чем-то напоминающая ту, с которой некогда беседовала в номере гостиницы продавщица пива.

Ванов испуганно озирается, дергает себя за волосы, убеждается, что все вокруг — явь и — мало ли у кого может быть такая же мебель и телевизор, как у тебя, зато всё остальное! — пытается спешно ретироваться:

— Извините, ради бога.

— Вы куда? — безжалостно преследует его старушечий голос.

— Извините, я, кажется, ошибся квар... — Ванов спотыкаются о туфли, очень похожие на свои и стоящие там же, где они обычно стоят у него в квартире, ударяется лбом об угол стены, останавливается, трет лоб и тут его взгляд падает на висящее в прихожей зеркало, с которого, высунув от души язык, нахально дразнится его, Ванова, фотоизображение.

— Вы ничуть не ошиблись и находитесь у себя дома, — невыносимо скрипит старческий голос.

Ванов остолбевает.

— Значит, — Ванов возвращается на порог гостиной, — у меня явно не всё дома.

— Почему же? Теперь, со мной, наконец-то всё!

Ванов оглядывает знакомую, но полностью преобразившуюся комнату, еще раз бросает взгляд на глумливую рожу на зеркале, осторожно щупает выскочившую шишку.

— Кто знал, что счастье может быть так близко? Оказывается, мне не хватало только шишки, — совершенно растерянный Ванов тяжело опускается на стул у двери гостиной.

— Сильно ушиблись? Давайте, я приложу руки — мигом пройдет, — старуха принимается подниматься с кресла. — Я — дипломированный экстрасенс, сильнейший донор, у меня огромный энергетический потенциал!

— Не надо! — как молодой, вскакивает Ванов. — Я в долг у женщин не беру! Тем более — у незнакомых!

Старуха, встав, зловеще надвигается, протягивая узловатые руки:

— Ну, что вы! Какой долг? Я готова поделиться с вами всем, чем обладаю. Отдать всё!

— Ни в коем случае, — вытянутой вперед рукой обороняется Ванов. — Я... противник этих... коммунальных штучек, сторонник... распределения по труду... И неприкосновенности жилища! Кто вы, в сущности, такая и как оказались, — Ванов еще раз озирается, удостоверяясь в своей правоте, — в моей квартире?

— Петр Сидорович, как вам не стыдно! Вы такой умный, серьезный, мужественный и в то же время обаятельный мужчина! Зачем же напускать на себя этот черствый официальный тон? Он вам совсем не к лицу… Вы же прекрасно знаете, кто я и дали любезное согласие на мое совместное проживание с вами.

— Давал согласие на… Я?! …Знаю вас?! — в голове Ванова ужасным привидением всплывает радостно водруженная вчера на стол еще одна бутылка водки. Вызванное ею затуманивание сознания грозит страшной тайной и непоправимой. На лбу у Ванова выступает испарина.

— Давно знаю? И... это... близко?

— Нет, пока, к сожалению… Но это, как вы знаете, дело легко поправимое.

— Так откуда же я вас тогда знаю? Да так, что дал согласие на это... проживание...

— Я — бывшая коллега, старая знакомая Дмитрия Дмитрича, зовут меня — Алевтиной Игнатьевной.

— Ах, вот оно что! Фу, ты, Господи, как вы меня напугали, — Ванов облегченно вздыхает, вытирает пот со лба, едва заметно мелко крестится.

— Это он вам ключи дал?.. Но, как мне помнится, он говорил про старого знакомо-го?

— «Мого», «мую» — какая вам, в сущности, разница? Да и слово «коллега», как вы легко могли бы заметить — женского рода. Так что, представляя меня подобным образом, Дмитрий Дмитрич не очень-то и оговорился.

— По крайней мере, в одном он был абсолютно прав. Даже чересчур. Вы, наверное, были его воспитательницей в детском садике, в который его водили, нет, скорее, ещё в яслях?

— Мы узнали друг друга гораздо позже.

— Жизнь у вас за плечами долгая, было время познакомиться. Я очень рад за него.

— Радуйтесь и за себя: у нас хватит времени познакомиться с вами поближе… Что же вы всё на пороге стоите? Проходите, присаживайтесь. Проголодались, небось, на работе? Вы что пить будете? — видя, что Ванов не рвется за стол, «коллега» бросила в 6oй тяжелую артиллерию и продолжила натиск. — Можно вас звать просто Петей?

— Ни в коем случае: я давно вырос из пионерских штанишек… И пить я не буду.

— Почему?

— Я не пью.

— Как, совсем? А мне говорили…

— Абсолютно… Иногда…

— Нe мужчина, а клад, золото. Всю жизнь искала такого! Не зря говорят: кто ищет — тот всегда найдёт... Что же вы застыли у дверей? Присаживайтесь, не стесняйтесь. Сейчас мы с вами отужинаем.

— Я на ночь не ем. Да и устал, хотел бы прилечь. Вы не надолго, как я понял. Когда съезжаете? Может сегодня? Я с удовольствием провожу вас куда угодно.

— …Пётр Сидорович, и вам не стыдно? — моментально наполнился укоризной бедный старшерский взгляд. — На ночь глядя, — одинокая, беззащитная, лишенная мужской опеки женщина... И у вас поднимется рука прогнать?

Ванов внимательнее смотрит на «беззащитную».

— Нет, конечно. Располагайтесь, как вам удобнее — я постелю себе на кухне, — Ванов направляется за постельным принадлежностями в спальню и замирает на пороге. Взору его представляется шикарно убранная — с новыми шторами, ночником, цветочками — комната, посреди которой под пологом гордо красуется изысканная двуспальная кровать красного дерева.

— Что... что это такое? — заикаясь, указывает он пальцем.

— Кровать, разве вы не видите? — резонно отвечает вставшая и остановившаяся обочь, свалившаяся на больную голову квартирантка.

— Какая, к бесу, кровать?! Где моя кровать, черт побери?!

— Не видите, какая кровать? Ай-ай, бедненький!.. Ох, уж эта наука: толку от неё — ни на грош, а зрение совсем испортила! Я могу вас уверить: кровать шикарная. И очки я подарю вам шикарные: младший внук с рейса скоро придет — он у меня капитан дальнего плавания. И будешь ты у меня, Петенька такой красивый, важный... М-му! — старуха даже чмокает от предвкушения вида «её важного Петеньки».

— Где моя кровать, я вас спрашиваю?! Старая, скрипучая, с царапинами по бокам, отбитыми углами и сломанной левой задней ножкой!

— А, ты про эту развалюху? Зачем она нам нужна? Я её тестю младшей внучки спихнула — он, хотя ещё и молодой и русский, а жадный, как еврей, настоящий ростовщик: всякую дрянь, никому не нужную собирает — скоро, небось, и потонет в ней.

— Да кто вам позволил распоряжаться в моей квартире?!!

Во взгляде старухи совершенное спокойствие мирно уживается с несказанным удивлением и даже — обидой.

— Как кто? Ты.

Ванов опять, с ужасом вспоминая вчерашнюю роковую бутылку водки, с испугом трет лоб и после небольшой паузы робко спрашивает:

— Я?

— Да, ты. Лично мне.

— ...Это… вчера?

— Нет, сегодня. Только что. Сам сказал: располагайтесь, как вам, то есть нам, будет удобнее. А нам будет удобнее так. Да, мой птенчик?

— ...Я тебе покажу кузькину мать! Ты меня ещё не знаешь! Даром тебе эти штучки не пройдут! — ночью, в лесопосадке яростно шепчет Ванов, двумя руками тужась поднять с земли увесистый камень.

В темноте ярко светятся обращенные к посадке окна пятиэтажного дома. Оставив бесплодную попытку, Ванов грозит окнам своим пухленьким кулачком. Затем, выбрав камень поменьше, поднимает его, делает два шага по направлению к дому, но роняет орудие несостоявшейся мести на землю. Тогда Ванов становится на колени, ищет такое положение камня, чтобы он не шатался, ещё раз на прощание грозит кулаком окнам и укладывается спать.

Подушкой ему служит уроненный им камень, наволочкой — ладонь правой руки, одеялом — развёрнутая газета ««Правда»».

 

...Зa занавесками дома, желтыми бельмами освещенных окон глазеющего на посадку — неспешная, вечерняя жизнь. Кто-то смотрит телевизор; а кто-то играет в шахматы; молодая некрасивая девушка в очках увлеченно читает любовный роман; а за стеной целуется пара, постепенно освобождаясь от последних остатков одежды...

... «Квартирантка» Ванова молча сидит за уставленным и нетронутым столом, потом набирает номер телефона.

...Дима в спортивных штанах и майке поверх плотного пуза заходит на кухню, достает их холодильника палку тонкой колбасы, отламывает кусок, небрежно очищает и начинает зевать. Потом лезет в хлебницу.

...Старуха и продавщица Люся молча, каждая думая о своем, поглощают изысканные яства, запивая маленькими глотками вина.

 

...Спать на земле и камне — и не пьяному — неудобно, да и становилось всё прохладнее. И Ванов то и дело неспокойно ворочался, натягивал куцее «одеяло» то на голову, то на ноги. Потом пришла большая белая бездомная собака. Очень осторожно обнюхав, и убедившись, что человек — жив и не пьян, она, свернувшись клубком, улеглась рядом.

«…В бане, как всегда было мутно, сыро и полно голых мужиков. От тазиков вовсю валил пар. Однако Дима припал к одному из них и, похоже, пил — но как-то нервно, спешно. Справившись, поставил тазик, скривился и с чувством вытер губы рукой.

— На, закуси, — сразу же пришёл ему на помощь и дружески сунул краюху хлеба «Третий».

Дима прижал хлеб к ноздрям и жадно вдохнул его ржаной аромат. А «Третий» стал лить в опустевший тазик покрывающую его дно белую жидкость, волшебно струящуюся из длинной пухлой мочалки. Кончив наливать, «Третий» не бросил её, не положил, но осторожно поставил вертикально, и глубине мочалки блеснула уже почти пустая бутылка водки.

— Следуйте за мной! — грозно приказал внезапно возникший, как привидение, из пара голый мужик, скромно прикрывающий интимное место шайкой.

— Что?! Это ещё за кем?! Кто ты такой? — отнюдь не робко и покорно, но даже чуть ли не презрительно отнёсся к грозному заявлению Дима.

— Разговорчики! Вы задержаны за распитие спиртных напитков в общественном месте, — настаивал голыш, ничуть не смущаясь своего вида.

— Да кто ты такой! — напирал на него Дима.

— А вот кто! — торжествующе возгласил голый мужик, выхватил из прижатой к телу шайки два погона младшего сержанта милиции и правой рукой, словно крестясь, справа налево ловко пришлепнул их к тщедушным костлявым плечам.

И тут же в тумане пара за ним объявился шахтёр — с лицом чумазым, как у негра, также голый, но с шахтёрской каской на голове. И фонарём её засветил прямо в глаз Диме. А вынырнувший откуда-то ещё один голыш наставил на всю сцену объектив фотоаппарата.

Теперь спорить было бесполезно.

— А тех почему не берёте? Что мы — рыжие? — показал Дима на плечи с погонами и незаметно подмигнул друзьям.

   — Кого?! — следуя указанию пальцу Димы грозно, но неосмотрительно обернулся обладатель погон — ибо сразу же ощутил на голове перевёрнутую на неё «Третьим» шайку.

— Ходу! — крикнул Дима и рванул голым задом в туман.

Однако милиционер тут же достал откуда-то снизу свисток, всунул его в рот, едва видневшийся из-под края шайки, и выдал отчаянную трель. По усам же бравого стража общественной нравственности текла и капала белая жидкость. И ноздри его судорожно расширялись, вдыхая знакомый запах. Наконец, он не вытерпел, вынул свисток изо рта, опустил его куда-то вниз и назад и стал языком жадно слизывать струящуюся горючую жидкость. Свисток же вновь подал свой громкий голос…»

Собака тревожно подняла голову, навострила уши, принюхалась, но убедилась, что поводов для беспокойства нет — никто ей не угрожает. Да и лежащий рядом человек, нервно шевелившийся, было во сне, сейчас посапывал мирно и ровно.

…Спустя каких-то пять лет на проходной старушка-вахтерша, забыв о службе, безотрывно смотрит трансляцию Съезда народных депутатов СССР. Витийствует Собчак.

...В коридоре сквозь стены доносится уверенный председательствующий голос Горбачева, а в ничуть не изменившихся комнатах СКБ во всю кипит своя новая жизнь:

— ...Есть 93-й бензин.

— Сколько?

— Минимальная партия — 2,5 тысяч тонн.

— Есть шкуры КРС.

— Поршня и кольца для тракторов Т-25.

Шёпотом:

— Предлагают золото — четыре девятки, серебро, редкоземельные металлы...

— Этим не занимаюсь, — спокойно отреагировал Ванов на последнее предложение занявшего кульман Димы «Третьего» — придя в СКБ, они привычно обменивались свежей торгово-посреднической информацией.

— Нужно два куба леса хвойных пород.

— Есть на корню, предоплата 100 %.

— Согласны только с доставкой и без предоплаты.

— Сельхозшины... A это кто? — забыв о в очередной раз, так и не состоявшейся «мильярдной», способной враз и на всю оставшуюся жизнь обогатить сделке, Ванов восторженно наблюдает за подошедшей к столу начальника прелестной 18-ти летней девушкой.

— Где? Новая секретарша. Какого завода?

— Секретарша?

  • Какая секретарша, блин — шины!

Прекрасное видение, что-то оставив на столе, исчезает.

— Петр Сидорович, — важно зовет Дима, восседающий ныне на месте давно ушедшего на повышение по партийной линии бывшего начальника сектора.

— ...Ну, что скажешь? — спрашивает пару минут спустя Дима у ознакомившегося с тоненькой папочкой Ванова. — По-моему, дело стоящее — реальное, не то, что ваше гоняние воздуха по стране. Придется, правда, попотеть, но есть за что. И главное, предоплата 50 %. Ну, что, брать? Потянешь?

— А почему нет, коль платят как людям?

— Но предупреждаю, деньги все сразу не получишь. И смотри, не профукай и те, что дам. Это, может быть твой единственный шанс накопить начальный капитал хотя бы на полканистры бензина.

 

Новый секретарь Наташа и её подруга и симпатичная ровесница Надя привычно курят на крыше СКБ.

— Ванова знаешь? — спрашивает Наташа.

— Это тот высокий пацан, который так классно танцевал на последней дискотеке?

— Нет; невысокий толстенький и лысоватый старичок лет 40-45 из второго отдела. Стол у него, кажется, слева третий или ...

— Сто лет он мне нужен, знать его!.. А что с ним случилось? Помер? — Надя решительно выпускает струю дыма.

— Это он, наверное, цветы и шоколад дарил.

— Скажешь, как в лужу… жвачку выплюнешь… Нужна ты ему! У него, наверное, детей старше тебя — куча: мал мала меньше … Я всё же склоняюсь к Боброву или Снежко: ребята симпатичные, стройные и весёлые. Почему бы им и не подарить?..

— …Он меня в ресторан пригласил.

— Кто? Снежко или Бобров?

— Ванов.

— Кто?! Это тот козел старый, что ли?! Он, что — совсем поехал?.. Представляю, как ты его отбрила!.. Ну и козёл: труха уже сыплется, а он все по девочкам норовит! И что он себе думает? Ладно, был бы вором в законе или, на худой конец, кооператором, а то... Жаль меня не было — вот посмеялись бы от души вместе!

Наташа, похоже, отнюдь не разделяет кровожадности подруги. А та никак не может остановиться выказывать своё глубокое презрение к незнакомому ей «старому козлу»:

— Небось, в самую дешевую забегаловку затащить хотел: какую-нибудь «Волну» или «Ветерок…»

— В «Метрополь».

— В «Метрополь»?! …Да ну, не свисти… Не ври, подруга…

— С какой стати?

— Да откуда у него такие деньги? Те, кто ходят в «Метрополь», в нашем СКБ не работают.

— Говорит, премию большую получил.

— Серьёзно? И что ты ответила? — Надя уже смотрит с явной тревогой.

— Ничего… Не хотела так резко отказывать, сказала, что подумаю…

— Молодец! Теперь быстро беги и соглашайся! Быстро, пока он ещё не передумал! Это же надо — какая пруха подвалила! Когда бы мы еще туда попали!

— Кто это мы?.. Ты тут вообще причем?

— При том. Знаешь, какие туда башлястые парни, да и мужики постарше ходят? Платья шикарные где-нибудь найдем… драгоценности, если сможем. Беги, пока не поздно, пока его жаба за премию не съела!

— Так с него же «труха сыплется»!

— До «Метрополя», надеюсь, вся не высыплется, а после — не наше дело… Заявимся туда вдвоем: ты, мол, скромная, сама идти не можешь, а только с подругой, и деваться ему будет некуда… Да что ты стоишь? Сама подумай, как тебе будет удобней: или одной со старичком своим, или вдвоем со мной?.. А ухажёрам, которые начнут клеиться к нам, будем говорить, что мы — сёстры и пришли с дядей миллионером.

— Но...

— Какие могут быть «но»! Старой девой хочешь умереть?! Или «с милым в шалаше»?

Окрыленный Ванов, чуть слышно напевая, прихорашивается у зеркала, примеривает очередной галстук, подвязывает его, сдувает с костюма невидимые пылинки...

...Захлопнув толстенный бумажник и сунув его во внутренний карман, Ванов ненадолго замирает в тяжёлой думе. Затем, открывает шкатулку, достает из неё пачку сторублевок образца 1961 г., разрывает упаковку, берет одну, две, три... полпачки купюр и кладет остаток назад. Потом вновь открывает шкатулку, забирает и прячет в карман остаток пачки.

...Во дворе его, радостно спешащего, перестревает соседка Наташа — такая же конопатая, в огромных уродливых очках, но заметно вытянувшаяся и постройневшая, начинающая уже оформляться 15-летняя девушка-подросток:

— Дядя Петя, куда это вы такой нарядный собрались?

— Так, прогуляюсь перед сном грядущим.

 Соседка строго смотрит ему прямо в глаза:

— Вы, случайно, не в ресторан идёте?

— А если и в ресторан, то, что — нельзя?

— Вам нельзя.

— Почему это мне и нельзя?

— Потому, что нельзя!

— …Какие сейчас могут быть рестораны, Наташа? Всё так дорого.

— Поэтому и не ходите.

— Ну, хорошо, дай мне пройти, можно?

Наташа нехотя отступает в сторону.

— Лучше не ходите, послушайте моего совета.

...Едва видимый за огромным букетом цветов Ванов, посматривая на часы, стоит у входа в ресторан «Метрополь». Рядом останавливается такси, из него выбираются по вечернему разодетые и накрашенные, — а потому, сразу же чуть утратившие свежесть юных лет секретарь Наташа и ее подруга. Первая явно чувствует себя не в своей тарелке. Вторая, напустив на себя угрюмую строгость, тайно, но заметно внимательному наблюдателю — уже торжествует. Несколько хмельная, детская улыбка Ванова сползает с лица, постепенно превращаясь в обращенную вовнутрь кисло-ироническую ухмылку — заметную, правда, только во взгляде потухших глаз.

...Издали, с другой стороны улицы за всем этим сурово наблюдает проницательная соседка.

...Ванов с несвойственным ему самоуверенно-важным видом дотошно изучает меню. Рядом — весь во внимании — застыл холеный официант.

— Это, милейший, у вас справа, что за цифры?

— Цены, — не очень понял смысл вопроса официант.

— Xм... Цены за что?

— Зa то, что указано слева.

— Не умничайте: вас ещё на свете не было, когда я в ресторанах пропадал… Я спрашиваю, это цены за что: десяток, дюжину, сотню того, что указано слева?

  • За единицу, разумеется, — поджал губы официант.
  • За единицу чего?
  • Того, что указано слева.

— Они что у вас — золотые?

— Что-с? Цифры-с?

— Да единицы ваши: ну, вот, к примеру, этот эскулап.

— Эскалоп.

— Да пусть его зовут хоть Гиппократом!.. Золотой он у вас или платиновый?

— Нет, из телятины.

— А стоит, как будто, по крайней мере, из серебра… Цыпленок тоже — написано из табака, а ценою... А это ещё что такое? «Чахохбили»… Не «чахом», а «чохом», то есть скопом, гурьбой били… Грамоту, молодой человек, надо знать, — Ванов достаёт из внутреннего кармана пиджака ручку и делает правку в меню. — К вам ведь, и культурные люди иногда ходят.

— Я не знаю, причём тут «скоп» или «гурьба», — продолжает величественно обижаться официант, — но «чахохбили» до вашего, по крайней мере, прихода всегда писались через «а».

— Ну, и плохо, что через «а»… «Чахох-били»… Или чахоточных забили, да и на стол подаёте?.. Однако мы — не немцы, этого — не любители! Ладно, — решительно захлопнул Ванов меню, продолжая, поняв намерения девиц, старательно разыгрывать из себя прижимистого «Кису» Воробьянинова. — огурчики соленные есть? Три… нет, гулять — так гулять: аж 4 штучки!.. Икры, разумеется, да побольше — заморской, баклажанной; картошки поджарьте на сале, — да не жалейте, — знаю я вас.. — Ванов метнул быстрый взгляд на сконфуженных, не знающих, куда себя девать девиц и скрытно от них, почти наугад многократно ткнул пальцем в вновь открытое меню. — И вот этого.

— Этого, этого и этого, — официант указал ручкой, — сколько?

— Всего по три, — Ванов задумался, посмотрев на девиц, и окинув взглядом зал. — Нет, число три — не четное: по 4 порции… А это, — Ванов заметил, что девушки стали прислушиваться к его разговором с официантом и вновь повысил голос, — что за иероглифы индийские? На каком тут языке накарябано?

— На французском; коньяк; очень хороший; рекомендую.

— Такой дорогой? Неужели одной бутылкой можно роту напоить?

— Помилуйте: французский коньяк, очень старый, — не столько обиженно, сколько гордо объясняет официант.

— Очень старый? Залежался, выходит, никто брать не хочет? Сбрасывать цену в таком случае надо, а не наоборот. Иначе, кто же его купит? Французы им, должно быть, тараканов выводят, а когда срок годности выходит — нам, дурням, сплавляют. Принеси нам, братец, лучше шампанского: от него хоть толку мало, да пена есть — почти как от пива.

Исправно всё записав, официант уходит. Наташа, давно уже искусавшая себе губы и метающая глазами яростные стрелы, нервно схватив свою сумочку, порывается сказать что-то хлесткое и уйти. Ванов, абсолютно не обращая внимания на ее подругу, печально вглядывается в гневно блестящие прекрасные бирюзовые глаза.

— Не торопись, всё будет хорошо... Немного терпения, успокойся.

...Уже с первыми аккордами медленной романтической музыки к их заставленному столу мягкой кошачьей походкой подскользили два высоких стройных прекрасно одетых нагловатых молодых человека.

— Разрешите пригласить ваших дам на танец, — всем лицом слащаво улыбаясь девушкам, один из них небрежно не поленился отдать дань вежливости.

— Разумеется, — Ванов барственно величествен. — ...Кстати, Наташа, — окликает он уже приготовившуюся уйти с кавалером девушку, — не скромничай, как всегда, можешь сразу признаться молодому человеку, что я — твой бездетный дядюшка-миллионер из... from L. A., USA. Go, darling!

Изумленная Наташа широко открывает глаза, заливается краской стыда и вновь порывается что-то, но уже другое сказать Ванову — но ее увлекает кавалер. А счастливая до кончиков ушей подруга уже целиком поглощена столь долгожданным флиртом.

Ванов же подзывает официанта. Что-то говорит ему, лезет во внутренний карман.

...Дима поразился, увидав в поздний час на пороге своей квартиры разодетого франтом Ванова.

— ...Он же страшно дорогой! Где ты его надыбал? — немного погодя, как диковинку рассматривает Дима на кухне бутылку французского коллекционного коньяка «Camus cеlebracion».

— В химтоварах. Лучшее импортное средство против тараканов. Похлеще всякого доморощенного дихлофоса. Те — прямо пищат, бегут на него, а потом — лапками кверху. Только бери веник и собирай, — любезно знакомит Ванов потребителя с товаром, разливая его по рюмкам. — Но не бойся, то, что французу — смерть, русскому желудку — только на пользу...

— Так я и не понял, — спустя ещё пяток минут растягивает уже Дима удовольствие от остатков «лучшего средства» против тараканов, — они с молодняком ушли, или ты сам?

— Какая разница?

— Молодец: какая разница… Выбросил столько… Угомонился бы ты… Не Аполлон ведь и Крезом никогда не станешь... А обыкновенных, нормальных, — сколько их, страждущих: только свистни — сразу облепят! Выбери какую-нибудь бабу попроще и живи, как все.

— Зачем?

— Что зачем?

— Жить, как все?

— А как ты хочешь?

— Счастливо; по любви…

— Опять за своё?! Сколько можно?.. Угомонись, говорю тебе, расстанься, наконец, со своими грёзами.

— Не могу.

— Что значит, не могу?! Все могут, а он — нет!.. Скоро точно ничего уже не сможешь, хрен старый! О здоровье своем хотя бы подумай! Честно говорю, для тебя я иногда и Клаву свою не пожалел бы...

— Спасибо, не надо...

— И зачем тебе эти молодые щепки? Я, лично, свое выдержанное, марочное, нет, даже коллекционное, богатство ни на какую пигалицу менять...

— Это кто тут уже пигалиц менять собрался?! — внезапно в дверях кухни внушительно, заняв едва ли не весь проем, выростает жена Димы. — А ну марш спать, пока не размечтались до белых ведьм!

— Сейчас, моя лапонька, сейчас мой птенчик, — порывается Дима спешно допить рюмку.

— Отставить! Ты свою норму уже взял! — жена подходит к столу, отбирает у Димы из рук рюмку и залпом выпивает. — И ты, «старый лев», тоже ложись у нас, коль до сих пор дома никто не ждет.

 

В ничуть неизменившeйся квартире Ванова круглый толстопузый щенок радостно лакает с блюдца молоко.

— Разве не красавец? — не может налюбоваться на него хозяин.

— Опять «короткошерстный двортерьер», — откровенно наскучило созерцание умилительной картины Диме. — Всех беспризорников все равно не осчастливишь. Включи телевизор, а то словно в одиночке сидишь — тихо, как в гробу...

— Учись ценить тишину, возможность углубляться, искать гармонию в себе, — советует Ванов, но включает аппарат. — …Всех осчастливить не берусь, но, сколько смогу — столько смогу.

На засветившемся экране — реклама прокладок.

— Сколько раз вам повторять: мне это не надо! — Ванов быстро переключает на другой канал и попадает на рекламу «памперсов». На остальных каналах — тоже реклама. — Может ему надо? — Ванов кивает на щенка. — Не знаешь, для них еще не изобрели?

— Прокладки или «памперсы»?

— И то, и другое. Чтобы можно было заниматься спортом, танцевать и чего там ещё? — Ванов стучит кулаком по корпусу телевизора.

— Чего ты?

— Телевизор какой-то дефектный попался

— А, по-моему, нормально показывает — тем более, для его лет.

— Вот только заикается.

— Что-то не заметил…

— …При диктатуре пролетариата талдычил про одни трактора и комбайны, — продолжает лупцевать Ванов телевизор, — а сейчас — про одни прокладки и «памперсы». Неужели демократия, это — диктатура матриархата? — Ванов вновь стал переключать каналы.

— Да не щелкай ты, все равно ничего не найдешь! Они ведь специалист рекламу в одно время пускают, чтобы деваться было некуда... А ты, что, по тракторам соскучился?

— Как панфиловцы по немецким танкам! Но все-таки ответь: кто выиграл? Коммунисты понятно: они служебную «общенародную» собственность уже вполне официально сделали своей личной. Женщины — тоже, им и эти самые, — Ванов кивает на экран. — Да плюс оперы — до того мыльные, что из ушей лезут...

— Если бы только из ушей.

— ...а мы, простые мужики, что получили?

— Пиво на каждом углу, и спиртное — не с 11 до 19:00, а круглые сутки.

— Что да, то да — не оспоришь. Кстати, не помнишь, за что над Танталом измывались?

— Съел, должно быть, чевой-то или кавой-то.

— Ну, а нас в таком случае за что мучить — хотя бы этим пивом, что на каждом углу, да не пробуешь? Мы кого съели?.. Кука?

— Не мы, а нас… А мы съели не кого, а что.

— И что?

— Лапшу с ушами!

— Эт точно... Ты почти в верхах, скажи: дадут нам, наконец, зарплату?

— Дадут. Не пройдет и полгода.

— Я — серьезно.

— Какие могут быть шутки с зарплатой?.. Говорят, скоро выдадут 50% заработанного за август... Чертежами, небось. Или проектами.

— Как за август?!.. Какого года?

— А хрен его знает. 91-го, наверное. Постой, не переключай: джэкпот! Переключи обратно!

— Джек-пот или Пол Пот — тебе, какое дело? — Ванов, ворча, все-таки переключает назад.

— Как какое?! Считай, что моих 50 миллионов на кону валяется. Никак забрать только не могу.

— И не забирай — зачем они тебе? Неужели не проживёшь без них?

— Прожить-то проживу, да хотя бы за квартиру заплатить… Или выпить банку пива… Ну-ну, давай, — впился Дима в скатывающийся шар, — 17 или 34, или... Тьфу, ты черт! Первая цифра — и уже не та...

— А ты уже рот раззявил... Все эти супермильённые выигрыши — всё равно, что раньше «забота о человеке», которого никто никогда не видел: сплошная брехня и надувательство. Я бы лучше на те деньги, что ты на лотерейные билеты тратишь, выпил 100 г пива или съел пол «белочки». А лучше — «Каракумов» — они мне больше нравились.

— Дурак ты, хоть и умник! И скряга, каких свет не видел. Кто не рискует...

— Того не облапошивают.

— Чья бы корова мычала, а твоя....

...Глубокой ночью Ванов покойно спал в доставшейся ему в памятный день кровати... И внезапно сделался шум с неба, как-бы от несущегося сильного ветра и наполнил всю комнату; И явился разделяющийся язык, как-бы огненный, и почил на спящем. И широко раскрыл он глаза свои, а торс его неведомой силой поднялся, так что стал Ванов как-бы сидящим. И вокруг бушевало море разноцветного пляшущего огня; И сгустившийся в нем вихрь, обволакивая мужа как-бы саваном, поднял над кроватью и унес сквозь зеркало и стены прочь — в темное звездное небо.

И вот уже внизу мелькают россыпи огней городов и весей, вверху — всё ярче и крупнее, всё разноцветнее — светят звезды. Одна из них волнующе горит и переливается голубым крестом… Небo светлеет: мрак и синь уступают оранжевым тонам — и внезапно Ванов оказывается на вершине огромной ослепительно сверкающей горы: она вся состоит из драгоценных камнем и золотых самородков. А далеко внизу в утренней дымке едва просматривается земля, видны разноцветные пятна: серые — городов, зеленые — лесов, черные — полей и голубые — озер.

— Бери, сколько хочешь, — закутанный в чёрный плащ мужчина с небольшой смоляной бородой и пронзительными умными глазами широким круговым движением предлагает Ванову всего лишь нагнуться и зачерпнуть из-под ног. — Для тебя ничего не жалко. К тому же здесь хватит на всех. Бери, что же ты медлишь? Время твое ограничено.

— Не буду я брать у тебя.

— Почему? Разве ты ни в чём не нуждаешься?

— Нуждаюсь. Но не в тебе.

— Ты уверен? — саркастически улыбнулся мужчина в чёрном.

— Уверен. Я знаю кто ты.

— Лестно слышать! Впрочем, меня знают всё. И берут все, кому я только не предлагаю заключить взаимовыгодный контракт. Ведь нисхожу я ни к каждому. Перечислить сотню-другую имён навскидку?

— Не надо.

— Почему не надо? Сколько известных, прославленных фамилий ты услышишь, сколько кумиров толпы, корифеев, мэтров...

   — Можешь не утруждать себя.

— Как знаешь… Но тебе лично я не предлагаю сделку. Бери просто так — от широты моей души и в знак уважения. Тем более что я от этого не обеднею — на мою долю всего хватит. Но ты, подумай, сколько добра сможешь сделать, обладая этим! Накормить десятки тысяч голодных, излечить тысячи больных, помочь составить счастье молодым и скрасить угасание жизни старым... Сможешь, наконец, самореализоваться. С твоими талантами и этими без толку валяющимися здесь штучками, — бородач носком сапога небрежно ковырнул кучу бриллиантов, — ты в состоянии сделать гениальное открытие, создать совершенную машину, написать поражающий глубиной философский трактат или затмевающий классиков роман... Я уже не говорю об остальном: к примеру, земном и тривиальном, но столь приятном — однако до сих пор для тебя лишь бесплодно заветном, — лукаво усмехнулся, бородач. — Бери, пока не поздно. — А то возьмут другие — худшие тебя. И обратят во зло.

— Ты, молодец — мастерский искуситель.

Мужчина в чёрном едва заметно улыбается:

— Конечно, молодец — ведь я стараюсь тебе помочь.

— Зря стараешься — я не возьму.

— Ты тоже — молодец. Гордость — это хорошо. Очень хорошо! Гордых мы, в отличие от некоторых, — бородач насмешливо смотрит вверх, — любим и ценим. Гордые — наши люди… Бери не для себя: бери для миллионов и сотен миллионов страждущих.

— Не лукавь, я не возьму.

— Ты — большой грешник...

— Да.

— ...отказывая в помощи нуждающимся.

— Им я не отказываю, отказываю...

— Не прячься в кусты: отказываешь не мне, а им — мне материальная помощь не нужна.

— Им — твоя — тоже.

— А ты спроси у них... Золото и бриллианты не пахнут.

— Еще как пахнут.

— Ошибаешься: истинные драгоценности остаются ими — из чьих бы рук не выходили.

— Всё исходящее от тебя — ценности не представляет...

— Ой, в самом деле?

— ...и добро принести не может.

— Боишься руки замарать? Их, если уж на то пошло, совсем не трудно отмыть.

— Руки — да. Душу не отмоешь.

— Я не прошу твоей души.

— Ты хочешь купить ее.

— Какой клиент на редкость привередливый попался! Посмотрим, что вы выбрали. Внесите приз, — громко кричит в микрофон бородач, постепенно лишаясь волосяного покрова на подбородке, обрастая толстыми щеками и мохнатыми усами — и, эффектно отбросив плащ, превращается в телеведущего Л. Якубовича, а длинноногая девушка вносит в студию телеигры «Поле чудес» небольшую шкатулку.

— Так, — открывает Якубович шкатулку и достает плотно увязанный пакет. Разворачивает его; внутри — пакет поменьше. Такие действия и открытия, повторяются несколько раз.

— А вот и последний пакет, — Якубович убеждается, что внутри его ничего нет, и ликующе показывает студии обе белые стороны расправленного листа — Убедитесь — пусто! Наш славный победитель выбрал себе самый оригинальный приз... Хотя нет, тут что-то написано, какие-то цифры, — Якубович, как-то боком приставив листок к глазам, пытается прочесть, — т..., — губы Якубовича шевелятся, но оглушительный рев турбин заглушает его слова.

Через студию неспешно пролетает громадина B—747... Внизу просительно подняла руку заскучавшая в одиночестве у берегов Манхеттена статуя «Свободы» (от чего и от Кого?), вдали над водной гладью вздымаются шпили небоскребов.

«…Впервые в истории, невиданный, феноменальный, сногсшибательный, поразительный, фантастический джэк-пот: 665, повторяю — 665 миллионов, — модулируя голосом, истошно разоряется незнакомый вертлявый ведущий. — Трудно, просто невозможно представить себе, вы только подумайте: 665 мил-ли-о-нов долларов!!!

…Пронзительный звон мустангом скачущего по тумбочке четырехрублевого будильника будит Ванова. Осоловелыми глазами он смотрит вокруг, упирается взглядом в отражающееся в застеклённой стенке изображение телевизора.

— Чертов ящик! — плюется Ванов. — Надо срочно выбросить, пока совсем с ума не спятил!.. И без белой горячки, что самое обидное!

... Ванов, не торопясь, бреется в ванной, одновременно левой рукой проверяя мешки под глазами.

— Хорошо ещё, что не приснились эти... «с которыми можно танцевать...» вместо намордника... Но как я там витийствовал! Кто бы мог подумать?.. Ни дать, ни взять — Цицер... — Ванов поражённо замирает, заметив в зеркале появившиеся сзади на стене красные горящие цифры. Ванов испуганно и рискуя сломать шею, выворачивает голову назад, но ничего на стене, кроме кое-где заплесневевших обоев, нет. Ванов благополучно возвращает голову в природное положение, но с ужасом видит в зеркале те же горящие на стене цифры: 3 7 9 12 33 50. Ванов медленно, как бы боясь спугнуть, вновь начинает выворачивать голову. Чуть изловчившись, и скосив глаза до отказа влево, на зеркало — он видит цифры; скосив до отказа направо, на стену — их не видит. Тогда Ванов, с бритвой в руках и неотрывно глядя на горящие в зеркале цифры, попятился спиной к стене. Приблизившись, резко разворачивается и, не боясь обжечься, прихлопывает то место, где, судя по зеркалу, горят цифры. Кукиш! Никаких цифр нет и в помине, как нет и каких-то следов их.

Лишний раз, немилосердно скрутив единственную свою шею, Ванов смотрит в зеркало: огненные цифры искрятся на стене, с легкостью просвечивая сквозь его руки и голову. Ванов роняет бритву и, сильно захлопнув за собой дверь, стремглав устремляется прочь.

...На улице бегущий куда-то Ванов то и дело сталкивается с пешеходами: попутными и встречными. Натолкнувшись в очередной раз на кого-то, он, чтобы не упасть, по инерции обхватывает сзади дородную женщину голиафского роста. Женщина более чем индифферентно взирает, как явно мужские руки лежат на её пышной груди. Затем железной хваткой берет Ванова за левую кисть, выворачивает её и смотрит по его часам, сколько времени. Наконец, величаво поворачивает голову и, глядя на несчастного мужчину сверху вниз, чеканит:

— Молодой человек, вам не кажется, что время для секса ещё неподходящее? — И тут же сурово добавляет. — Жду сегодня в 20:00 на углу Советской и Дворянской. Чтобы был как штык! Понял?!

— Угу, — испуганно шепчет Ванов и, пользуясь ослаблением хватки женщины-голиафа, вырывается и, пытаясь обежать её, попадает ногой прямо в шляпу для пожертвований слепого. Весь его уже немалый заработок высыпается на тротуар, а шляпа, одевшись на носок, отфутболивается туфлей Ванова на добрый десяток метров.

— Совсем офонарел?! Развелось голодных! Баб не видел?! — чертом вскидывается «слепой», пытаясь вдогонку поймать другую ногу Ванова. — …Очки сними, козёл, если они тебе мешают!

Едва увернувшись и от длинных рук «слепого», Ванов ту же лицом к лицу сталкивается с лоснящейся жиром кругло-губастой физиономией негра. Ванов пытается миновать его то справа, то слева, но и негр непроизвольно синхронно смещается в том же направлении. Наконец, негр замирает на месте. Ванов проскакивает мимо него и вылетает на дорогу — прямо под несущийся «Мерседес»...

Истошный визг тормозов, стремительно надвигающееся мутное пятно, в общем-то, шикарного автомобиля (но отнюдь не для пешеходов, переходящих улицу в неположенном месте), несущего с собой неминуемую смерть... Где-то внутри него вспыхивают огненные цифры: 3 7 9 12 33 50…

Автомобиль, как вкопанный, останавливается впритирку с замершим в ужасе Вановым. Глянув на бампер, и, окончательно убедившись, что машина больше не двинется, Ванов вновь смотрит на лобовое стекло: за ним, на фоне вздувшейся воздушной резиновой подушки ещё виднеется вытянутое овальное оранжевое пятно с цифрами, которое быстро розовеет и вовсе обесцвечивается. Тогда Ванов со сосредоточенным видом исследователя пытается просунуть указательный палец между коленкой и бампером автомобиля. Палец не проходит. Ванов пробует просунуть мизинец — вновь неудача!

Водитель — молодой бритоголовый парень в обычном для такого нового сорта людей малиновом пиджаке и с толстой золотой цепью на шее — выходит из автомобиля и, мельком глянув на стоящего Ванова, ошалело смотрит назад: на тормозной путь. Он едва виднеется за задним бампером. Водитель подходит к нему, заглядывает под низ, не веря своим глазам, ещё раз оценивает небывало короткую длину чёрных полос на асфальте. Затем направляется к капоту, наблюдает, как Ванов безуспешно пытается всунуть в щель мизинец уже левой руки.

— Батя, ты как, нормальный?.. Тебе ничего?

— По второму вопросу — да. — И Ванов, не обращая ровно никакого внимания на проносящиеся в обоих направлениях автомобили, устремляется через широкий проспект.

Машины резко тормозят, круто, едва не сталкиваясь друг с другом, изменяют направление движения и объезжают Ванова, и он благополучно пересекает бурный автомобильный поток. Водитель «Мерседеса» очумело смотрит ему вслед, и вслух говорит:

— А мне что-то не того... Сотка ведь была... Если не больше...

...На проходной Ванов торопится побыстрей проскочить через турникет, но вахтер неожиданно стопорит его.

— А что это у вас, короста? — искорёженным временем пальцем бабуля осторожно трогает левую скулу Ванова, потом смотрит на мазок. — …Так это же крем для бритья!.. Вытираться, милый, надо!

Ванов на ходу достает носовой платок и спешит вверх по лестнице.

Вахтёрша осуждающе качает ему головой вслед.

— Господи, твоя воля, что только пьянка не делает с мужиками!.. Был бы хотя бы понедельник, а то ведь середина недели!

...В коридоре Ванова перестревает ещё более увядшая, но ничуть не менее активная профсоюзная деятельница.

— Господин Ванов, вы не забыли? Завтра на работу не выходим — забастовка. И ещё нужны добровольцы-мужчины на голодовку: ваш отдел еще не выделил, а по разнарядке...

Ванов, догадываясь, к чему клонит неуёмная профдеятельница, торопливо опережает её:

— Я не могу.

— Почему?

— Недостоин.

— Не надо так не скромно скромничать — по нашему общему мнению, вы самая подходящая кандидатура: семьи не...

— Я — идеологически неблагонадежен. Неужели забыли?

— Почему же, помним, но ныне это делу не мешает, даже наоборот...

— Вы так думаете?

— Конечно… и не только я…

— Там что, совсем ничего есть не надо?

— Конечно! это ведь, форма протеста всего коллектива…

— Так я и дома могу голодать, а там вдруг, да прилюдно и спрошу: «Что там тайком, ночью проворовавшемуся начальству приносили?» — Ванов скрывается за дверью.

— Хам невоспитанный! — провожает его негодующим взглядом профдеятельница. — Никакого патриотизма, политического чутья, чувства времени! Элементарной солидарности, наконец... Давно бы лучше сделал мне предложение.

...В течение дня Ванов несколько раз заглядывал в приемную, но средних лет секретарь неизменно отрицательно качала головой.

...В зале столовой Ванов подходит с подносом к столу, за которым аппетитно ест Дима.

— Объявился, наконец. А я уже решил, что тебя инопланетяне похитили… Или чеченцы.

— Зря боялся, — исправно наливается жидким борщом Дима, — не представляю никакого интереса ни с научной, ни с финансовой точек зрения.

— Насчет второго я не боялся, а надеялся... Всё утро искал. Твоя незабвенная Варвара даже, похоже, подумала, что я за ней приударить вознамерился.

— Ну и правильно бы сделал: совершил бы самый верный поступок в твоей жизни, — Дима уплетает за обе щеки. — Другу уступил бы, ничуть не жалея: баба что надо! Готовит — пальчики оближешь; в теле; рачительная; хозяйственная; на тряпки, учитывая гипертрофированные женские аппетиты, сильно не падкая; замужем не...

— Где ты был?

— Никак тебя утром главным инженером назначили?.. Что за контроль?

— Меня свои проблемы волнуют. Так где ты был, скажи — для меня это важно!

— Клавдия приболела, так я её в ларьке подменял, пока дочка из института не придет на смену. А что случилось?.. Ты почему второе не взял?

— Борюсь с потреблением излишних калорий.

— Понятно — шоколад сейчас дорогой. А цветы — всегда были: на все грации не напасешься.

— Ты в Бога веришь? — Ванов задумчиво мешает ложкой жидкие щи.

— В какого бога?

— Ну, в Христа, Магомета, Будду... Хотя последние и не боги, а пророки, но не суть важно.

— Конечно, верю! Я, как никак, православный, а не басурман какой-нибудь поганый: праздники все соблюдаю. Особенно Рождество и Пасху. Пасха — лучше всех: тепло, все — веселые, с ранья — пьяные, нерабочий день сделали — почему бы ни верить?.. Сейчас все верят.

— Понятно… А можно заболеть белой горячкой от хронического недопоя?

— Чего?

— Сколько мы с тобой по большому счету, ничего не пили?

— Целую вечность уже... С поминок же Евграфа, царство ему небесное. Плохо об ушедшем человеке говорить нельзя, но об обеде сказать можно и даже нужно. Это уже... третья неделя завтра будет. После никто пока не помирал: живучие все остались — аж противно... И до сорока дней ещё далеко… — Дима, устремив взгляд вдаль, мечтательно задумался о безжалостном ходе времени, которое медленно, но верно сожрёт и все оставшиеся до...

 — Может она наступить от резкой смены климата, то есть от катастрофического, обвального уменьшения — после бурно пролитых лет — количества потребляемого?

— Кто она: сорокадневка? — никак не может оторваться от своих грёз по новым поминкам Дима. — Досрочно?

— Да, в четыре года, — съязвил, как смог, Ванов и пояснил: — Горячка... белая...

 — После бурно залитых лет — может, — понял наконец, Дима о чём речь.

— А латентная стадия есть у неё? Или она, как какая-нибудь сибирская язва или тиф, начинает действовать в ослабленном организме?

— От чего ослабленного?

— От недопоя!

— Насчет последнего — не знаю. Спрошу Клавдию: пусть пороется в своих медэнциклопедиях, коль продать не хочет в своем же ларьке в нагрузку к какой-нибудь бутылке. Вцепилась за них, как клещ: «В них — вся моя жизнь! Не смей лишать меня части самоё себя!..» А что, симптомы какие-то есть? — Дима отрывается от еды и пристально смотрит на Ванова. — Точно! Ты, что, на старости лет решил панком заделаться?

— С чего ты взял?

— Ещё спрашивает! А у самого одна сторона лица — бритая, а вторая — нет. Ишь, как хитро выдумал: молодняк красится, там, или стрижется наполовину, а он — только наполовину морду брить вздумал!

Ванов нервно проводит рукой по скулам.

— Это непреднамеренно. Спешил я.

— Куда?

— На работу.

Дима берется за компот и более чем компетентно молвит:

— Ещё один признак умопомешательства. Кто же в наше время на такую работу спешит?.. Может, прямо сейчас поедем и покажем тебя кому надо? Точнее, сразу сдадим, пока дров не наломал. А то гляди, ещё что-нибудь учудишь. Скажем, бросишь клич: «Досрочно перечислим недополученную за последнюю пятилетку зарплату в фонд помощи голодающим банкирам Москвы и братве дружественной Сицилии!»

Во время этой тирады Ванов аккуратно выводил на листе бумаге преследующие его с утра цифры и сейчас передает Диме листок.

— Тебе эти цифры ничего не говорят?

Дима смотрит на листок с одной стороны, переворачивает, изучает другую сторону.

— Какие цифры?

— Какие там написаны.

— Где написаны? — Дима глядит на Ванова уже с тревожным удивлением.

Ванов выхватывает лист, быстро просматривает его с обеих сторон. Лист девственно чист. Ванов подносит его к глазам, смотрит на просвет под разным углом, пытаясь уловить хотя бы след от ручки. Бесполезно: лист ослепительно чист и гладок, как снежная целина.

— А какие там должны были быть цифры? — медленно с расстановкой произносит Дима.

— Т... т... — начинает Ванов задыхаться — и заходится кашлем при попытке произнести первую же цифру.

— Что с тобой, поперхнулся? Давай по спине тресну, — Дима уже рьяно замахивается.

— Не надо, — поспешил Ванов отвести угрозу от своей плоти.

— Ну, как хочешь. Так что там должно было быть? Какие цифры?

— Т... т...

— Дай, я ударю!

— Себя бей!

— Меня то зачем?

— А меня?

— Так говори скорей, что там у тебя, обед кончается...

— Т... там были следующие цифры: т... т..., — вновь начинает заикаться Ванов, при попытке произнести их.

— Интересно, — Дима смотрит на друга, усиленно раскидывая мозгами.

 

Вскоре Ванов и Дима сидят в небольшом, заставленном приборами, кабинете последнего.

— В «Мерсе» зажглись те же самые цифры?: — Дима просто впился взглядом в друга.

В кабинет всунула свою кудрявую головку Варвара.

— Дмитрий Дмитриевич, вас Главный инженер ищет: с ног сбился.

— Нет ещё меня. Закрой дверь... — Ну, — Варвара, сумев показать свое явственное неодобрение и прикрыв за собой дверь, исчезает, и Дима вновь нетерпеливо ждет от Ванова ответа, — те же?

Ванов в знак подтверждения важно и таинственно кивает головой.

Спустя какой-то час Ванов и Дима сидят в лаборатории криминалистики рядом с что-то внимательно рассматривающим в микроскоп мужчиной их лет в белом халате.

— Новейшие достижения криминалистической науки дают мне полное право со всей определенностью и ответственностью категорически заявить, что никогда ничего и ничем на этом листе написано не было, — оторвался, наконец, мужчина от микроскопа.

— Нет, было, — насупившись, твердит Ванов.

— Ну, как же было? Всеми возможными проявителями пробовали, лучами облучали, проявления всех возможных полей проверили, что только ещё не делали и ничего: никаких, ни малейших следов.

— Следов, может, и нет, а запись была.

— Что мне, Пеца, остается ещё сказать? Только прибегнуть к классике: пить меньше надо. Или закусывать лучше.

— Это мы и без тебя знаем. Стоило ли тащиться сюда и травиться твоими химикатами, чтобы выслушивать подобные банальности? За кого ты нас принимаешь? И за что, спрашивается, государство тебе деньги платит, если ты только и можешь, что…

                                       — Хорошо, если ты мне не веришь, не доверяешь нашей технике, — не на шутку обиделся эксперт, — которая настоящая чудеса творит, напиши, ради эксперимента что-нибудь. Потом вы выведете, даже вытравите кислотой, сожгите, а я по пеплу прочту, что ты написал. Вот бумага.

Ванов взял лист, вытаскивает ручку и, отгородившись спиной, пытается писать. Взор Димы устремлен на кончик пера. Ручка не пишет.

Ванов встряхивает её, вновь пробует писать, затем сосет ручку, снова пробует — бесполезно.

— Не пишет? На мою, — мужчина подает свою, явно далеко недешевую. Однако и его «фирменная» ручка не пишет.

— Не может быть! Только что писала! — изумляется мужчина, берет ручку, водит ею по листу, оставляя на нем изящно-тонкие волнистые линии. — Прекрасно пишет.

Ванов берет у него ручку, вновь пробует писать, но в его руках она вновь категорически отказывается служить.

— А ты попробуй написать что-нибудь другое, — со смыслом советует Дима.

Ванов думает и крупным почерком выводит красивую надпись: «Ручка — дура». И добавляет: «Но не по своей воле… Как и все мы».

...Пять минут спустя Ванов и Дима идут по присыпанной мелким гравием аллее парка. Рядом маленькие дети играют сломанными ветками в фехтовальщиков.

— Идея! — Дима выхватывает у ближайшего мальчика ветку, назидая: — Нельзя баловаться, глаза выколите, — и обращается к Ванову: — Начерти ею на песке.

Ванов взял ветку, пытается провести линию, но ветка ломается. Ванов пробует писать остатком, но он вновь ломается.

— Бесполезно, — бросил Ванов ветку, превращенную в подобие гармошки.

— А говорили, глаза выколем, — со слезами канючит малыш. — Зачем только ветку поломали?

— Чтобы вы не баловались. Идите лучше в песочке поиграйтесь… А давай выломаем прут из решетки! — загорелся Дима. — Он точно не сломается.

— Как ты его выломаешь? Да и кто его знает, не сломается ли и он?...

— Во, струей воды из шланга и проведешь, — рыская глазами по сторонам, замечает Дима женщину в робе, поливающую цветы.

— Можно у вас буквально на минутку, — Дима довольно бесцеремонно отбирает шланг.

Однако, как только его берёт в руки Ванов, вода нагло иссякает.

— Ну, сколько можно? — всплескивает руками женщина, глядя вдоль шланга. Дальний конец его соскочил с крана, и струя воды бьет высоко вверх.

— Поможем закрепить? — неуверенно спрашивает Дима.

— Без толку: вода в кране кончится, или земля будет моментально впитывать, или наоборот, вовсе не мокнуть...

— Господи, да что мы мучаемся? Давай, ты просто рукой в воздухе рисуй, а я буду читать!

Ванов пытается поднять руку и сразу же вскрикивает:

— Ай!

— Что такое, артрит?!

— Да... Ай...

— Я так и знал. Меня сразу, как током ударило — только про рисование в воздухе сказал: никому кроме тебя знать нель... Если только у меня… не белка... или у тебя… Ты не знаешь у кого?

 

Багровое солнце окунает край расплавленного диска в бескрайнюю гладь моря. Дима и Ванов сидят на набережной за столиком кафе в компании двух банок пива. За соседним столиком — красивая молодая пара. Девушка ложечкой вылавливает из вазочки с мороженным свежую вишенку, облизывает ее и тонкими длинными пальцами кладет в рот любимому. Тот съедает, облизывается и наклоняется вперед, через стол. Девушка тянется навстречу. Их губы встречаются. И изящным движением руки девушка закрывает счастливый миг поцелуя густым пологом золотых волос.

— Чего тут думать, насухо голову ломать? — Дима, задрав до боли в вязах, голову, пытается выловить из банки последние крохи заморского «мёду». — Во-первых, они всплыли после того, как ты, по-ихнему, избежал искушения, а по-нашему — прошел «проверку на вшивость». Во-вторых, никаких следов этих астральных мильёнов мы пока не нашли. В-третьих, пусть они лучше достанутся тебе, чем какому-нибудь почтенному киллеру-банкиру, или насквозь ушлому капиталисту из числа бывших первых комсомольцев. А в-четвертых, возьмем еще по одной? — убедившись в тщетности усилий русского инженера извлечь из жести столь желанную ячменную влагу, Дима поставил банку на стол.

— Не знаю, хватит ли у меня? — Ванов виновато и судорожно начал ощупывать карманы.

...Дима и Ванов — два стареющих пухленьких добрячка — удаляются по набережной... Становясь все меньше, теряясь за спинами других.

Ванов и Дима находятся в квартире первого.

— С тебя — смагарыч. Весь отдел маркетинга на уши поставил, — с трудом переводя дух и рьяно вытирая пот, докладывает только что плюхнувшийся в кресло Дима. — Перелопатили кучу информации, все сети перетряхнули и как ты думаешь, что выяснилось? Нигде на территории СНГ, не исключая прибалтов, джкэк-пот в размере 665 миллионов разыгрываться не будет: ни в рублях, ни в сома́́х...

— Со́мах.

— Какая разница?.. Ни в латах, ни в тугриках.

— Это не в СНГ, а в Монголии.

— Не важно: в странах всего бывшего соцлагеря — тоже. И никогда не разыгрывался.

— Отрицательный результат — тоже результат.

— Дураку понятно: мог бы — совершенно по-хамски — и не перебивать… В оставшихся странах Европы — картина аналогичная. Как и Азии и, — не знаю, право, были там соцстраны? — Африки.

— Скорее всего, не было.

— А Эфиопия? Там сильный голод... Ну, да ладно. В Австралии и Океании — там точно не было. И не будет.

— Голода, соцстран или такого джэк-пота?

— Итого, и другого, и третьего.

— В Антарктиде, рискну предположить, тоже.

— А вот здесь я с тобой, дорогой товарищ, категорически не согласен! Уж если где снова начать строить социализм, то только в Антарктиде! Посуди сам: на разрушение старого, уничтожение неугодных, отгораживание от всего мира тратиться не надо; ссылать можно прямо на месте; всё предельно упрощено и антогонизировано: два дня в году, два цвета — белый и...

— Но джэк-пота в 665 миллионов там не было и в обозримом будущем не будет.

— Совершенно верно. Как и в Южной Америке.

— А в Северной?

— А в Северной... тоже.

— ...Мог бы сразу сказать. Не сильно он мне и нужен, но зачем эта игра на нервах?

— Не хотел лишать тебя удовольствия ощутить всю прелесть волнующей атмосферы поисков.

— Спасибо, ощутил... Магарыч, можешь не беспокоиться, поставлю.

— Надеюсь. Но не такой, о каком ты думаешь.

— Хочешь кефиром?

— Газводой!.. И еще — деньгами.

— Примерный ученик эпохи дикого капитализма. Прямо, как бывший комсомольский работник. И сколько ты хочешь?

— За работу и такую весть процентов 15-20, я думаю, грабительскими не будут. Даже 25. От выигрыша.

— Не хочется тебя грабить: ты же знаешь меня — я дам и 50. Но процентов или просто центов? Во втором случае тебе достанется больше.

— Ошибаешься дорогой товарищ, очень дорогой... Будет разыгрываться такой джэк-пот!

— Где, на Марсе? Или в туманности Андромеды?

Очень важный Дима, упиваясь распирающим его чувством, и, выдержав приличествующую паузу, торжественно изрекает:

— В Эс ...

ЗАТЕМНЕНИЕ

В компьютерном зале во всю кипит работа. Дима, сидя сбоку и чуть сзади программиста, следит, как на экране монитора мелькают, сменяя одну за другой, надписи, таблицы, графики...

— Ничего нет, — подытоживает программист. — Может тот, на Филиппинах, в 165 миллионов? Не помню, как у них называются: тонги, вонги, рупии? Тоже, наверное, деньги — если много.

— Нет, не то, — Дима от нечего делать машинально крутит в руках шариковую ручку.

— Тогда ничем помочь не могу, — пальцы программиста мелькают по клавиатуре, как у записного пианиста, и на экране устанавливается, в конце концов, картинка для электронной игры.

— На нет — и магара нет, — тяжело поднимается Дима, скользя взглядом наклонившейся при подъеме головы, по столу.

 

...Отрешенно идя по улице, Дима машинально глядит на висящие над тротуаром часы и останавливается, словно громом пораженный — часы показывают «18:15». «18:15, 18:15», — крутится у него в голове и внезапно он вспоминает:

«Компьютерный зал, лежащая на столе шариковая ручка с маленьким табло электронных часов, показывающее «18:15». Дима от нечего делать берет ручку и с интересом, пока пальцы программиста летают по клавиатуре, рассматривает ее.

— Ничего: оригинально, удобно, — Дима смотрит на свои наручные часы —«16:50» — и кладет ручку на стол. — Только время надо выставить.

— Где? — отвлекается программист и, следя за взглядом Димы, смотрит на ручку, потом — на свои часы. — Странно, шли всегда правильно...

...На экране монитора устанавливается картинка для электронной игры.

— На нет — и магара нет, — тяжело поднимается Дима, скользя взглядом наклонившейся при подъеме головы по столу мимо ручки с часами: мигающее красное двоеточие разделяет все те же цифры —«18» и «15.» ... Часы над головою упорно показывают «18:15». Дима смотрит на свои часы —«18:07».

 

Дима вихрем проносится через проходную, оставив позади вытаращенные глаза вахтерши, взлетает, как молодой, по лестнице, мчится по коридору, распахивает двери компьютерного зала... Он давно опустел, все компьютеры выключены и только знакомый программист, тоже собираясь домой, — стоя с перекинутой через плечо сумкой, и чертыхаясь, — никак не может что-то найти в своём столе.

— Быстро включай свою цацку! — кричит с порога Дима.

— Что случилось?

— Быстро, пока не поздно!

— Да что случилось? — недоумевает программист, однако включает компьютер.

Дима смотрит на часы: 18:10.

— Быстро включай, я тебе говорю — уже десять минут седьмого!

— Ну и что? — недоумевает программист, однако включает компьютер.

— Как ну и что?! Ты разве не понимаешь?! Сколько твоя ручка показывала?

— Не помню.

— Так посмотри!

Программист достает из верхнего карманчика ручку.

— Сколько? — Дима уже находится рядом и буравит взглядом программиста.

— 18:15.

— Теперь ты понял?

— Понял. Что ничего не понял.

— Ну и балбес. Но скоро поумнеешь.

На экране мелькают картинки операционной системы и, наконец, компьютер готов к работе, а показываемое им физическое время равно 18:12.

— Быстро проверяй лотереи!

— Опять?

— Не теряй время!

Программист, покоряясь чудачеству Димы, входит в информационную сеть.

— С чего начинать?

— Не знаю.

— А кто же знает? Прибегают тут...

— Ходи с туза. Со Штатов, — с решимостью полководца командует Дима.

Пальцы программиста исполняют на клавиатуре джигу, и экран заполняется надписями на английском языке, перемешанных обилием цифр. Программист внимательно изучает его.

— Ничего для нас интересного. Куда дальше двинемся? Постой, постой.....

Часть строк на экране исчезает, и стремительно набегающие буквы и цифры вымащивают новую мозаику.

— Опа! — загораются глаза у программиста, и он начинает переводить. — Так, название лотереи… выигрышные номера такие-то… И вот, слушайте, самое главное: вновь неразыгранный джэк-пот составляет...

Дима смотрит на наручные часы — отсчитав последние секунды, они меняют цифру пять на шестерку и начинают показывать: 18:16:00, 18:16:01...

А на ручке мигающее красное двоеточие разделяет цифры 18 и 16.

 

См. продолжение: Часть вторая (круто-заморская)

 

Геннадий Благодарный

© 2018, Геннадий Благодарный. Все права защищены. Использование только с согласия автора

Добавить комментарий

Запрещается использование нецензурных и хамских выражений, использование комментариев для рекламных целей.


Защитный код
Обновить