Утро мужчины и женщины

Рейтинг: 5 / 5

Звезда активнаЗвезда активнаЗвезда активнаЗвезда активнаЗвезда активна
 

(Год 19.. эры «христианской», очередной «особый» год очередной пятилетки «строительства коммунизма»

…последовательность и разделение их на главы прообразует лестницу духовного возрастания, доступного каждому: от начального этапа прозелитства, до полной победы и восседания с Ним на престоле Его. А потому именно вторая и третья главы Апокалипсиса являются главными, наиважнейшими: человеку не дано изменять вселенские планы обновления мироздания, но он может и должен стремиться и прилагать все усилия, дабы изменять себя, свою несущую отпечаток первородного греха натуру — а значит, волен и избирать себе Судный приговор. И печати, и всадники, и трубы, и язвы, и чаши гнева, и брань с Диаволом, и смерть вторая — всё это в высшей степени грандиозно, впечатляюще, завораживающе. Но это — не главное, не самодовлеющая цель. Это — всего лишь финальный аккорд драмы человеческой истории, «старой» истории — «детоводителя» к новой: под «новым небом» на «новой земле». Это — хотя и самая важная в жизни каждого «экзаменационная сессия», но результаты сдачи её будут определяться по зачётам, сдаваемым в течение всей жизни — дарованной и проведённой на сей грешной несовершенной земле...

Не случайно и то, что адресованы они не к руководству или к общине в целом, не к отдельно или совокупно взятым, конкретным людям, но к Ангелам — тому незримому духовному покровителю, который изнутри, а не формально и ритуально, помогает отражать беспрестанные изощрённые атаки лукавого, поддерживает и хранит Веру: не веру сугубо частную, несущую на себе несмываемый отпечаток индивидуальности, но соборную, объединяющую разнородную массу в единое духовное тело. Выбор именно этой формы обращения свидетельствует о глубоком духовном значении и смысле, универсальности и всевечности посланий, их непреходящей насущности в любой момент настоящего предбытия, обращённости к любому из не прячущих голову и душу в одурманивающий песок веры в атеизм.

«Ты много переносил и имеешь терпение, и для имени Моего трудился и не изнемогал. Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою. Итак, вспомни, откуда ты ниспал, и покайся, и твори прежние дела…»

Ефесская символизирует первую ступень — очень трудную и важную. Живший, а точнее, заживо умиравший во грехе, — истинно, глубоко уверовал, много потрудился и претерпел, превознёсся (отделился, стал выше) над привычной суетой мира, выказал твёрдость в вере, отвергнув искушение лжеучениями. Но, как это, к сожалению, встречается сплошь и рядом, беда и вина его в том, что прежнее начальное рвение неофита исподволь, незаметно оставило его. И пылающий прежде огонь любви угасился и уже не полыхает жарким пламенем, с гулом и треском разбрасывая вокруг снопы искр, но, колеблясь на ветру жизненных невзгод, испытаний, искушений и усыпляющей рутины, лишь тускло тлеет. То высвечивая робким пламенем самые отдалённые потаенные уголки души, то погружая их во мрак, давая возможность «семи духам злейшим» найти впавший в духовную спячку дом «незанятым выметенным и убранным… и бывает для человека того последнее хуже первого».

А посему ни в коем случае нельзя угашать первую «юношескую» или «девичью» любовь, ослаблять рвение, но необходимо изыскивать силы постоянно подпитывать религиозный пыл и вновь и вновь воспламенять в себе первую любовь. И если такие усилия беспрестанно прилагаются, то — верен Тот, «Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении даст и облегчение», — в таком случае Он не замедлит придти на помощь и наградит побеждающего: наполнит силою Духа Своего — даст «вкушать от древа жизни, которое посреди рая Божия».

«Знаю твои дела, и скорбь, и нищету, — впрочем, ты богат… Не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть. Вот диавол будет ввергать из среды вас в темницу, чтобы искусить вас… Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни… побеждающий не потерпит вреда от второй смерти».

Смирнская символизирует испытание веры куда более серьёзное, для человека плотяного — драматическое: речь уже идёт об отказе не просто от образа жизни прежнего ветхого человека, но, при необходимости, — и от самой жизни. Готов ли верующий во имя Его пожертвовать ею, или она — ближе, дороже сердцу, и истинным богом для испытываемого является его бренная плоть? Такова ли вера, что она нелицемерно, искренне предпочитает «вечное, но невидимое, временному, но видимому»?

Когда этот вопрос стоит предельно обнажено — не в гипотетической перспективе, но как жестокая альтернатива: отречься от жизни ради Него или от Него ради жизни? — всякий ли способен найти в себе достаточно веры, чтобы не предать, но продолжать нести добровольно возложенный на себя крест и следовать за Ним, пренебрегая сбережением души в жизни этой недолговечной, но данной, ради сбережения её в жизни вечной, но будущей?

Велика — «во сто крат» — награда тому, кто будет «верен для смерти»: он получит «венец жизни… не потерпит вреда от второй смерти» — станет одним из тех немногих, достойных жить на новой земле под новым небом. Где «отрёт Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будут уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло».

Пергамская подразумевает ещё более тяжкое испытание духа — жизнь «там, где престол сатаны… в те дни…где живёт сатана», или, как сказано в другом месте, — когда «сам диавол в сильной ярости» сойдет на землю и дано будет «ему вести войну со святыми и победить их».

Те, которые и в этом случае не поклонятся «зверю, ни образу его» и не примут «начертания на чело своё и руку свою» — в награду получат «сокровенную манну… и белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает»: сокровенные, ныне скрытые от живущих на земле духовные знания, включая новый Закон и новое Имя. Доказавшие свою верность посвященные возымеют честь быть «священниками Бога и Христа и … царствовать с Ним тысячу лет… Над ними смерть вторая не имеет власти». Жить они, как и верные «смирнцы» будут вечно. И...ы, корЧАСь нежными гладкими конвульсиями равнодушного блина на нищем костыле благородного пошиба, футлярно и склизько выхрипнули из угла (не очень, впрочем, по первоистоЧАм):

— Бом.

И лебединой песнью. По-матерински:

— Бам!

«Твою... (рус. нар. тв-во)...!» — несколько философически, с легким, можно сказать, душком нирванизма и даже — э...ва — вконец разоткровеничался. Анонимной мимикой очка /материальной базы/. Быстро растущий достопочтенец весьма. Очень даже весьма. Общепризнанно: скрипом сердца.

Однако, взъярился белками к нежелательному /однако/ «Ролексу»: «Почти пол-шерсть! — С.о..ко можно?!»

— Совещание по по

«Сколько нужно, дурак!» — рутинно дивясь профнесмышленству, терпеливо и любяще менторствовал внутренний. Не на шутку важноответственного.

— Бом, — запоздалым кирпичем на голову ласково пригладил последний угольный гуляка зайка. /Показавшийся довольно солёным, если быть искренне честным на нюх.

                                 вышению у

—  Бам… — задушевно пропел милый очередник.

«Ё пэрэсэтэ...!» — спасительно припав к «Отче наш», — взяв ближе к середине, — начал поминать родной ал...

               рожайности

И по рабоче-крестьянски:

— Бом!

«Вы когда-нибудь коечите?!»

       высоко

— Бам. [«Сам кончай, умник ср... (дрянной, поганый, драный):

                                                                             удойных сортов

                          «достаю  из штанин...»«]

                         длинно

«Только ещё раз вякни:  «Бом»  —  все мозги поотшиб...»

— Бом!

— Что э... С вами? — замшело воспряла мохнатая гроздь, лукообразным парением величаво изобразив.

— Мне кажется, что лучше, тоньше, ещё чуть-чуть, прямо-таки самую малость изящнее и судьбоноснее...

— Креститься надо, дорогой дружич, хе-хе... Хе. Фу... Урх...

— Бам.

—                                                                                                    нам, коммунистам, вооруженным бессмертным научно-верным методом...

— Бом.

«Зороастр, Ваал, Вельзефул, Индра, Кибела, ибела!» — до хруста самоотверженно стиснул ягодицы в мать родную неверующий. Контрно сразу же не известив органы о белоизуверской возможной мыслишке. Гидрённой ереси! Падко растлетворившись флюидами истомо-коварства загадочно-желанного (фимиам... Пальмы. (Мулатки!!)) Юга, подло предать беспощадно расхристанного, но кондово-отечественного. (Условно переметнувшись.)

— Товарищи! Кхэ-кхэ... Разрешите... От им... И по по... О чём это я?

— шерстных

             шрстных

          шрстнх

             шрстх

                шрст

                   шрс

                     шр

                        ш, — куртуазно зашерстил передовой орденоподносный колл-актив. Не оловом, но делом — грудью с лакомой корочкой — ринувшись откликаться на зов любимой п...

— П-п-пррр! Совершенно пррр-пррр-пррр!! Пррравильно спасибо!!! Сердечно благодарю: «Кто за?». Принято единогласно.

— Бам.

—                           шерстных

«Козлов!»

—                                             куколок

— Бам.

—                                                            бритых кашалотов

— Только бритых?!... Как? Нал..? — воровски вдруг исторглось из груди у быстро растущего достопочтенца весьма.

Столь неуместно-героически! Ибо — о!  Настоящая, упоительная — вдохновенная, пламенно-яркая, высоко-идейная жизнь, постоянное горение  неустрашимого борца и скромного советского труженика — сколь бесконечно далека она от мещански пошлой арифметической суммы серых монотонных, за гераниевой ширмой бездарно растраченных, лет, борщей и заштопанных носков...

На тернистом пути Героя, целиком посвятившего себя архиблагороднейшей цели — беззаветному служению народа — случаются мгновения равные вечности!

Ослепительные вспышки, извержения духа, трубные гласы!!!

(Когда глотать помело уже поздно:  слово не вор...)

— .....А. (очень величаво.)

— (бам) Вы. (еще гораздо более величавее, почти божественно.)

«Подлец двурогоносный!»

—  (бам)        Да... (дальнейшие комментарии  —  удел суда потомков.)

«Подсуетился, ехидная рожа!»

—  (бам)              Когда.

«Лукавое отродье!.. Что теперь бу...?» (Рвали на себе тельняшку дерзкие, завершающие непрошеный набег мысли отчаянного героя поневоле.)

— (бам)                         Нибудь.

—                        (бам)                 Э...

— (бам)                                                Встррречались.

—                        (бам)                       (бам)                        Съ?!

— (бам)               (бам!)                     (Бам!)                               Кашалотом-волосатиком!

— На у...? В кабинете-тах? По какому вопросу? Или на госдаче? У НАС!!!

Или у них???

— ... … …

— Раз... ум...еется..... На фе…

— Бам!!!

— Нет, я больше не могу. Это — неслыханно. Это — выше моих сил. Это... :

— Лениально!

— Лауреатно!!

— Архиклассово!!!

— Госпремиально!!!!

— ...!!!!!Соцхер!!!.. Гер... соц... ...ки...

— Бам.

Всемирно-взаcос-и...ически, хотя и не до конца своими (Челюстями) Умчесть и Сов Есть (?) взахлёб-золотисто целинили большак очередному ни на что похожему знаме-нательно Му г... г. :

...разрешите считать

— «... мать!!!»

                                                                                                    откр...

Единоподгласно. Полностлю горячо...

— ...И всё. — бурные  продолжи тельные пере.

                    — Прррное (Прогрессивное!) —    бур... ... ... ... ... ... … … ...

                                                                              — чвство («человечество») — ...ходящие в

«Б…без…бес…Бытие определяет сознание» (Западная буржуазная умность)

Цветные видения стали вовсе не разборчивыми и заплясали в дикой пляске, закружились, слились в одну красочную, но мутную вязкую картину, которая обволакивала сознание, стреножила его по ногам и рукам, навешивая на них пудовые гири. А где-то рядом поверх всего этого, пронизывая собою всё и назойливо въедаясь в уши, громко и требовательно звенело воробьиное чирикание. Оно-то окончательно и выдернуло высокого стройного, но начинающего чуть грузнеть мужчину — обладателя умного холеного лица, украшенного изящной чёрной, как смоль бородкой и густой гривой волос, обильно приправленных нитями серебра — из зыбкого мира сновидений.

«Фу, ты чёрт, ну и приснится же такое!» — Евгений Иннокентьевич тряс головой так усердно, словно намеревался вытрясти из неё все остатки кошмара. — Нужно будет меньше по вечерам работать, моцион регулярно совершать… Да и коньяком поменьше увлекаться».

Но помимо впечатления от странного сна, что-то иное тревожило душевное спокойствие, сидело болезненной занозой в сознании. «А, эта дурацкая комиссия!» — о предстоящей необременительной обязанности невольный зритель ночного кошмара вспомнил с неудовольствием и с свою удивлению, даже почти с отвращением. — «С чего бы это? — бесплодно силился он понять. — Ну, допустим, тащиться в прекрасный летний день на работу, видеть там эти лживо-мудрые лица (или всё-таки — мудро лживые?)… Но ведь больше от меня абсолютно ничего не требуется, — фактически, лишь присутствие: очередной раз на учёный манер «поклонится зверю и образу его» — чтобы, не дай бог, не лишиться своей пайки манны... Да и кончится это маразматическое идолослужение в пятнадцать минут. И «жить верные «смирнцы» будут вечно…» Ещё бы! Они неистребимы!

Однако явный перевес разумных житейских доводов так и не смог прогнать недоброе чувство. И, тщательно моя и массажируя лицо, Евгений Иннокентьевич подметил предательски блеснувшую в бородке сединку. А затем долго изучающе разглядывал и даже попытался разгладить проявившиеся мешки под глазами, осторожно и даже как бы опасливо прикасаясь к ним длинным тонким пальцем… А вот, и прежде невиданная, но явственно вырисовывавшаяся морщина на высоком лбу, безжалостно портившую его благообразный вид молодящегося блестящего интеллектуала. ««Всех жертвы…», — вспомнил профессор начало собственного юношеского, но, как и положено этому возрасту, наивно претендовавшего на философскую глубину стишка. — Кто, мы, бросающиеся в неравную, заведомо обреченную на поражение смертельную схватку? Герои? Или безумцы?.. «Всех жертвы прожитых мы лет…» Кто? И зачем? Какова будет нам награда? Или «награда?» И БУДЕТ ЛИ ЧТО-НИБУДЬ ВООБЩЕ? Зачем все это: геройство и предательство, благородство и подлость, эта постыдная нескончаемая игра в «голого короля»?

Выходя из ванной, Евгений Иннокентьевич чуть ли не столкнулся с женой, именно сейчас вознамерившейся покинуть свою, отдельную вот уже много лет спальню. Она, конечно, давно уже проснулась и по своему обыкновению валялась без дела в постели; прекрасно слышала, что он прошёл мимо и лишь выжидала момента, дабы вроде как случайно, — но только сейчас, на виду! — намеренно привлекая внимание к вроде бы как скрываемому, запахивать яркий атласный халат, из под которого столь пикантно выглядывают её женские прелести: уже не первой конечно, молодости, но, право, по-прежнему очень даже соблазнительные.

«Хороши, ничего не скажешь, — ничуть не насилуя себя, охотно согласился Евгений Иннокентьевич, всегда отличавшийся столь редкой в окружающем его обществе объективностью. — Однако что я могу поделать? Ваш урочный час ещё не настал», — хладнокровно отклонил Евгений Иннокентьевич очередной отчаянный призыв, ибо некогда остыв после охватившего всего его пламени страсти, он уже не возгорался от одной искры. И, привычно целуя женщину в лоб, со всей возможной участливостью вопросил:

— Как спалось, дорогая? — и тут же, чтобы — кому это нужно? — не услышать возможных колкостей и пусть и не прямых, но вполне очевидных упреков, вдвойне неприятных своей обоснованностью, поспешил сам же и ответить: — Имею все необходимые и достаточные основания полагать, что превосходно, — по крайней мере, гораздо лучше меня, ночного работяги, — Евгений Иннокентьевич слишком поздно понял опасную применительно к нему двусмысленность последних слов: «Подставился!» и заторопился закруглить смысловой абзац в первоначально задуманном безопасном виде. — Твой сказочно прекрасный вид — лучшее тому свидетельство.

— Как всегда, — так безжизненно, что было не ясно, ответ ли это на вопрос, или покорное безрадостное согласие с данной оценкой, ответствовала за себя и жена. — Приготовить омлет?

— Сделай одолжение, мое очарование, — не замедлил изъявить согласие Евгений Иннокентьевич и верный обету добросовестно, — хотя бы по утрам, — заботиться о своём здоровье, заспешил — фу, самая тягостная, первая после ночи встреча позади! — на балкон: обширный, уютно укрытый зеленью и оборудованный гимнастическими приспособлениями и снарядами.

А вновь отвергнутая законная жена направилась в свой клуб, кинозал, часовню, и прочая, и прочая — на кухню. К  этой верной наперснице долгих одиноких вечерних трапез, и свидетельнице внезапных утренних слез обиды вновь отвергнутой, не нужной «хранительницы очага», опять в начале нового бесконечного дня оставляемой на «хозяйстве», а точнее,  —  холодно предоставляемой самой себе.

Здесь на столе лежала стопка машинописных листов, оставленная, должно быть, мужем при столь любимой им в случае нахождения вечерами дома заполуночной работе-чаепитии. Не обращая на бумаги никакого внимания (в его мудрёные учёные дела она не вникала), жена приготовила смесь для омлета, поставила на плиту; отмерив с высокой горкой ложку кофе, водрузила на огонь и медную узорчатую турку, привезённую мужем из страны, давшей ей название: новомодный быстрорастворимый кофе он не признавал — «пошлятина» — и пил только свежесваренный. Оставалось приготовить стол, и жена взяла листы, чтобы переложить их, — и тут её взор упал на заглавие, которое заставило задержаться, насторожиться и присмотреться внимательнее. Но нет, ей не померещилось — вверху крупными буквами было напечатано: «Пять мужей».

 — Это что-то новое! — гневно поразилась жена увиденному. — Вот он, оказывается, как по ночам и здесь «работает»!.. Совсем, что ли, в юношество на старости лет впал? Но почему пять мужей, а не пять жён?» — и только она допустила помыслить о последнем, живо представить себе Его, барствующего в собственном гареме, в окружении молодых полуголых стерв, как вспыхнувшее пламя ревности, ненависти, горечи в мгновение охватило всю Женщину. Да так, что сузившиеся глаза на миг залило ослепительным сиянием, пальцы левой свободной руки сжались в кулак, впиваясь и едва не разрывая кожу ладони длинными лакированными ногтями, а правой — смяли и чуть не прорвали бумагу. Будь здесь Она — шалава подзаборная, подлая бесстыжая воровка! — убила бы на месте, задушила, разорвала на части!

Остывала жена гораздо медленнее, но всё же достаточно быстро, чтобы обыденная рутинная жизнь кухни   ничуть не нарушилась и она даже не заметила временного отсутствия хозяйского взора: жизнь давно научила жену смиряться и держать себя в руках. И она придала новое направление ходу своих горестных размышлений — направление, вымышлено ставящему женщину в положение мужчин, насильно, бесстыдно присвоенное ими себе, унижающее уже их неверное племя: «Да, другие время зря не теряют. Пять мужей у неё были сразу или  как  у Екатерины, один за другим? В любом случае, наверное, неплохо. Ведь все, надо полагать, были настоящие мужья — не приходящие домой… как в гости. Или?.. Да, впрочем, какая разница! В лучшем случае баба-не дура — красавица, наверное, жгучая, или может, просто богачка, «дочка Креза» — крутила ими, ненасытными кобелями, как хотела, а то и меняла, как перчатки!.. Кстати, вот тебе и «информация для размышления», — задумалась женщина. — Что мне не даёт последовать этому примеру? Тоже, ведь, далеко не уродина: вон как чуть ли не все мужики на улице пялятся — прямо до бесстыдства!.. Пока время ещё не ушло окончательно…»

Сладострастно, мстительно жена представила себе, как от Неё к ней, уходит не только Он, но и Её законный муж — какой-нибудь сморчок, достойный этой пигалицы. Но вдруг забеспокоилась, мигом обуянная страшным подозрением: «Или это — преднамеренный намёк, провокация, подталкивание меня на ложный шаг с целью полностью, «на законном основании» освободить для Нее место и таким образом, успокоить свою вконец заплутавшую совесть?»

Есть ли границы у подозрительной изобретательности ревности? Что ещё может превзойти, или хотя бы сравниться с ней в способности из самого незначительного посыла, на основе самого невинной случайности моментально вылепить, во всех деталях выстроить сложнейшую гипотетическую конструкцию, извилистую многочленную цепочку действий «задуманного» и «осуществляемого» «коварного замысла» неверного (неверной) и его (её) возлюбленной или возлюбленного? И именно эта подозрительность вкупе со сжимающим сердце предчувствием недоброго, подступившего так близко, выждавшего своего часа и готового выступить уже открыто, выказать всю свою мерзкую личину, и пробудили у женщины жгучий интерес к бумагам мужа, исписанным торопливой неровной вязью кривых букв и столь, обычно, непривлекательным внутренне: отдающим сухостью и холодом туманной заумной учёности.

Однако и это, явно предназначенное ей, в чем она уже не сомневалась послание, словно насмехаясь над ее низким по сравнении с ним уровнем эрудиции отнюдь не спешило открывать свои тайны. Сразу за заглавием лист был густо замаран, и только с середины второго абзаца строки были свободны от зачеркиваний и исправлений, — но и без таковых они мало что проясняли:

«…»лишними». Но именно они являются ключевыми, своего рода дверьми в тайники сокровенного, глубоко упрятанного в ткань внешнего бытописания, общего смысла — единого и законченного для всей главы...»

— Господи, а кофе! — вдруг блеснуло у нее молнией в голове и жена, забыв на время обо всём на свете, бросилась к плите спасать завтрак мужу — и вовремя: ещё секунду и начинавший уже шипеть кофе сбежал бы. Успешно предотвратив готовившийся побег, жена не стала уже отлучаясь от плиты, садиться за стол, но на ногах терпеливо дождалась приготовления омлета. И, лишь выключив газ и под сковородкой, и освободившись, таким образом, на время от обыденных забот, вновь взялась постигать смысл посланного ей сигнал — по-прежнему не присаживаясь, стоя у окна рядом с плитой, словно на дежурстве:

«Вначале говорится «о дошедшем до фарисеев слухе, что Он более приобретает учеников и крестит, нежели Иоанн». После чего по непонятной причине Иисус «оставил Иудею и пошел опять в Галилею…»

«Так это — религиозное: новое его увлечение, — радостно сообразила, наконец, женщина и почти физически ощутила, как тяжкая глыба скатилась с её хрупких плеч. И, как всегда, когда выяснялось, что она возводила на него напраслину, сразу почувствовала вину и стыд. — Ну, вот, опять я…». И, стремясь, пусть неведомо для него, но как-то оправдаться, загладить перед ним свою заочную, вину, решила продолжить ознакомление с Его досужим, похоже, что доступным для неё чтением. Тем более что стало интересно: что же всё-таки говорит религия по этому, не сказать, что очень живо-, а, скорее, «мёртвотрепещущему» для неё вопросу?

«Подчеркивается, что колодезь, у которого присел, истомившийся в пути Иисус, был Иаковлев. Но так ли важно человеку, страдающему от жажды, кто и когда выкопал колодезь, до которого он добрёл по жаре? Зачем, спрашивается необходимо упоминание того, что «было около шестого часа». В городах наблюдали часы, ибо по ним сменялась стража (и время так и называлась: «первая стража», «вторая стража» и т. д.), открывались и закрывались городские ворота. А у пустынного колодца так ли важно, какой был час, чтобы специально останавливаться на этом? Тем более…»

В коридоре возник Евгений Иннокентьевич — бодренький, свеженький, чуть подрумянившийся от физических упражнений и спешащий в душ освежиться.

— Это опять его? — успела спросить жена до исчезновения мужа за дверью. 

Она имела в виду его нового, а точнее старого знакомого —  странного и   подозрительного типа, неизменно  вызывающего у неё инстинктивные  опасение и отторжение. Одноклассник мужа — способный, как считали учителя, но не отличавшийся прилежанием и образцовостью поведения, — он после школы куда-то таинственного и надолго пропал.  Как позже выяснилось, за время своего отсутствия он успел побывать и старателем на Чукотке, и пастухом на Кавказе, и, судя по всему, фарцовщиком в Ленинграде, и еще бог знает кем («вполне возможно, что и ушкуйником» — додумывала она про себя)… Однако затем этот бывший, как и все в школе, нормальный комсомолец-строитель коммунизма взял, да и поступил — благо «белый билет»[1] он имел, — каким-то образом в местную семинарию. По этому поводу он уверял всех, будто живущая где-то какая-то его прабабушка,  еще живой ветхий «божий одуванчик»  была не только глубоко верующей, но и регулярно посещала церковь. Она-то еще в младенчестве, тайком от родителей, будто бы крестила его, а затем, уже после школы научила молитвам, дала возможность изучить основы Священного Писания и приобщила к  церковными обрядам. То есть фактически подготовила   к сдаче приёмных экзаменов в духовное училище, что советская система образования, разумеется,  совсем не предусматривала.  Как бы то ни было, бывший одноклассник мужа, а после — классический «летун» благополучно окончил семинарию и благодаря своему редкостному красивому густому басу, получил место в единственном действующем в городе соборном храме.

Впечатление глубоко верующего человека — несмотря на дородность фигуры и внушительную гриву прекрасно сохранившихся черных, как смоль волос — он не производил. Тем более что, что нередко будучи у них в последнее время в гостях, никогда не отказывался с удовольствием приложиться к рюмке с водившимися в доме изысканными напитками и нередко поглядывал на нее с отнюдь не платоническим интересом. Несмотря на это муж с редким отсутствием для него какой-либо иронии бурно восторгался его «глубоким знанием Библии», а также «умением совершенно неожиданно толковать практически все её места, трудно подающиеся логическому анализу». Ни то, ни другое советскому интеллигенту знать было конечно, ни к чему — могло и обязано было только помешать карьере. Однако  Евгений Иннокентьевич любил играть с огнем и смог поставить себя так, что ему дозволялось многое из того, что другим строго запрещалось гласно или негласно. Да и чтобы она могла сделать, как повлиять на его выбор менее опасных для себя друзей и знакомых?!

— Что? — откликнулся Евгений Иннокентьевич, заглянул в кухню и бросил беглый взгляд на стопку листов под длинными, тщательно ухоженными, женскими ногтями. — А… Его, конечно — кого же ещё? Нашего родимого, миру пока неизвестного, но славы его достойного подпольного экзегета. Нет, скорее, «подсутанного». Соблаговолил оказать Вашему слуге знак великой милости: любезно предоставил первую, ещё не отбеленную часть нового неоконченного опуса. Кстати, знаешь, что я вчера, объявившись на пять минут на работу, успел отчебучить с…

— Нетрудно догадаться, что и с кем! Мог бы и не бахвалиться, — диким зверем метнулась перебить женщина — и тут же пожалела о вырвавшейся у неё колкости: столь откровенной, понятной и неприятной обеим. Зачем?! Зачем, спрашивается?! Сколько раз ей ещё придётся казнить себя за несдержанность, за глупые беспочвенные вспышки? Ведь не было никакого повода! Никогда он не бахвалился Этим — и никогда не будет: никогда ещё он не обижал её словом: ни прямо, ни косвенно.

 А Евгений Иннокентьевич, настроившийся уже весело и остроумно живописать выкинутую им очередную фортель, тонкий розыгрыш, — на которые он такой мастак, — какого-нибудь несчастного, ничего поначалу не понявшего сотрудника, подвернувшегося ему по «горячую руку» — и так грубо обрубленный на полуслове! — застыл с проявляющейся на устах иронической улыбкой, невольно превращающейся в сардоническую. И с ней же, не вымолвив более ни звука, удалился в ванную.

Плескался он, по свойственной ему привычке шумно: на полную мощность включая то холодную, то обжигающе горячую воду, и часто и громко фыркая. И, напряженно, как практически всегда, размышляя, убеждал себя в собственной невиновности:

«Грех ли это — возрастное остывание? И возможно ли — не в принципе, а в реалии — возгореться вновь, испытывать прежнюю гамму глубочайших чувств? Да, пусть душа человеческая — чаща дремучая, но подброшенной охапкой хвороста старую чащу так легко не воспламенишь. Тем более после подобных почти ежедневных, пусть мелких и не столь неприятных, но сколь докучливых стычек. Боже, ведь мы — совершенно, абсолютно разные люди! И как я мог сразу этого не заметить? Сколько ума я первоначально приписывал ей, какими достоинствами наделял, ослеплённый ее молодостью и красотой! А она — обыкновенная пустышка, мещанка, благородно стареющая красивая кукла, и больше ничего. Да, воистину, на каждого мудреца… Взять хотя бы беднягу нашего Сократа… Стоп, батенька! Чего это ты напялил на себя мантию судии, кто дал право? «Не судите, да не судимы будете». Да и за что ее судить? В чём, в сущности, её вина: в том, что она и до сих пор, надо признать, привлекательна, а в юности была красива восхитительно, божественно, одурманивающе? Но разве можно винить женщину за её красоту? Что она столь привлекательна, маняща только своей небесной красотой? К сожалению, что чаще всего только ею… Нет, красота — не страшная сила. Она — великая таинственная сила, на которой зиждется основы жизни, бытия в целом и его духовного плана в частности. Ведь ее прямое порождение — Эрос, это, как говаривал лучший ученик бедного Сократа  оболганный у нас великий мистик Платон, «побудительная сила духовного восхождения, эстетический восторг и экстатическая устремленность к созерцанию идей истинного сущего, добра и красоты». Красиво, что ни говори, умно — это  видно и через тысячелетия. Впрочем, что это я опять завелся, начал подобно глупому юнцу рассматривать высокие материи, размышлять о жизни и смерти, воспарять в неведомые сферы?! В моем возрасте надо уже просто постоянно радоваться каждому моменту бытия, а потому —  если  и не быть,  по крайней мере, стараться быть мудрым до глупости. Или глупым до истинной мудрости. Ибо разве есть истинные критерии уму? Кто умнее всех? Кто богаче, как тупо считают американцы? Кто чиновнее, властнее, как считают многие? Или кто СЧАСТЛИВЕЕ всех?.. Куда, наконец, девается мой хваленный, почти до академика оцененный ум, когда я попадаю на колхозный рынок, и любая неграмотная бабка с легкостью обводит меня вокруг пальца, как ей только хочется, бессовестно обвешивая и всучивая задорого второсортный товар? Но я все-таки физик-теоретик, живу в реальном мире и  могу даже кое-что сделать своими руками. А эти чистые математики, которые назначили себя умнее всех на свете, только потому, что сами изобрели свои тесты, заставляя всех остальных играть на их поле? Эти яйцеголовые в обыденной жизни вообще ни на что не годны, и часто проявляют себя не умнее младенца. Потому как проявления ума многогранны. Существуют такие его виды, как ум абстрактный, ум практический, ум политический, ум поэтический, ум женский. Глупо от него требовать то, к чему он не предназначен. Великий женский ум (не будь он великим, таким, каков он есть, дожило бы человечество до наших времён?!) ориентирован   в первую очередь  на  выполнение женщиной  её предназначения, её  природной функции. В которой, к слову,   мужчины призваны выполнять роль обуреваемой, настойчивой и по сути своей примитивной силы. В общем, как ни крути, но самая лучшая линия жизни, которой    может следовать  подобный мне мужчина «в расцвете сил» — это мудроглупие».

Данный вывод не внёс никаких свежих, принципиально новых идей в мировоззрение Евгения Иннокентьевича — проректора по научной работе престижного ВУЗа, лауреата международной премии, автора учебника, нескольких монографий и кучи научных работ и прочая, прочая... И он привычно, еще дома, в ванной постарался придать себе хотя бы чисто внешне  тот вид, который соответствовал производимому им на всех впечатлению: на редкость успешной личности, которая являла собой редчайший пример сочетания глубокого поклонения науке и умения радоваться суетной жизни, наслаждаться всеми её благами. Этот немолодой уже, но на удивление здоровый и энергичный красивый мужчина всегда  носил новенькие, с иголочки и только импортные одежду и обувь, по-прежнему тонко пах неведомым, простому люду видимо, очень дорогим одеколоном, всегда был оживлен, весел, остроумен, расточителен (а откуда было: высокая зарплата, многочисленные гонорары, в том числе и в инвалюте, премии за выполнение договорных работ), бессменным тамадой и душой компании, всё также неизменно очаровывал студенток, аспиранток и не только их...

А жена прислушивалась к знакомому утреннему шуму в ванном и остро, до боли в сердце чувствовала сколь много в нём сегодня, — и в безостановочном плеске воды, и в громких фырканьях, — осуждения и её лично, и вообще всего, что имеет место в жизни, чего с каждым годом, с каждым мигом удаления, расставания навеки его (и ее) с беспечной, дерзко взиравшей в будущее, бросавшей ей вызов молодости, безрассудно мнящей отведенные ей дни бесчисленными до бесконечности, становится всё больше и больше. И, на чём свет стоит, корила себя за свою прорвавшуюся несдержанность, за то, что не может быть ему помощником в работе, не весела, не остроумна, не эрудированна, так, как он… И отчётливо и смиренно осознавала, что как ни кори, ни ешь себя поедом, но лучше — умнее, жизнерадостнее, или хотя бы сдержаннее — она никогда уже не станет. И стараясь отвлечься, отрешиться от тягостных мыслей, скользила взором по находящимся перед глазами строкам:

«…Говорят, что это указывает на то, что дело было в полдень (дневное время во всей Римской империи отсчитывались от рассвета), то есть в самую жару, когда сильнее всего ощущается жажда. Однако в самое, что ни на есть, пекло по воду и тем более, за покупками («ученики Его отлучились в город купить пищи») на Юге не ходят — сиеста.

Другое толкование — что только в такое самое неблагоприятное время дня могла безопасно, не опасаясь подвергнуться брезгливому отношению и поношению, приходить к колодцу «блудливая женщина», в прошлом имевшая множество мужей и в настоящем «незаконно сожительствующая» с очередным мужчиной. Однако в иудаизме нет и никогда не было понятия «незаконное сожительство». Если мужчина постоянно живет с разведенной женщиной израильского же вероисповедания и этого факта ни от кого не скрывает, то такое «сожительство» называется браком. Не требуется и венчание в синагоге, или роспись в загсе — для заключения брака достаточно публично надеть женщине кольцо и удалиться с ней вместе в уединенное помещение...

«Чересчур просто, — не удержалась от комментария читательница, дойдя до места, которое не может оставить равнодушной ни одну женщину. И заинтересовавшись такими неизвестными ей подробностями, а также невольно показывая, что с самолинчеванием на время покончено, жена, автоматически, не глядя, как всегда делала, когда читала, протянула руку к вазе со сладостями: попался зефир в шоколаде. — Хотя… Что важнее: законный штамп или…?»

…Да и как можно представить себе «незаконное сожительство» в маленьком городе, в условиях патриархального восточного общества со строжайшими и по сей день нравами, и где все у всех на виду?..

«Везёт же людям! И почему нам не посчастливилось жить в таком городке?» — горько усмехнулась женщина.

Непонятно поведение «женщины Самарянской». Вначале она, по сути, фактически, отвергает предложение Иисуса дать ей воды, причем, «живой», заявляя, что Ему «и почерпнуть нечем, а колодезь глубок». И тут же, в следующем стихе объясняюще вопрошает: «Неужели ты больше отца нашего Иакова; который дал нам этот колодезь, и сам из него пил, и дети его, и скот его?»

Но неужели «отец их Иаков» был не только умелым колодцекопателем, но и настоящим великаном, который мог доставать воду из колодца, не прибегая к помощи привязанного к длинной верви ведра, бросаемого обычными людьми в глубь его? Зачем тут вообще упоминание об «отце их Иакове», об его «колодце» и, в особенности, сравнение с Иаковом? И каким образом сама женщина, придя, как то, несомненно, делала каждый день, к колодцу, собиралась набрать воды?

Почему, когда женщина поверила словам Иисуса о том, что «кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в вечность» и попросила «этой воды, чтобы... не иметь жажды и не приходить сюда черпать», Иисус не дал жаждущей женщине воды, но велел позвать ей вначале своего мужа? Чтобы вечность обрели оба? Но почему тогда женщина, сразу же отреклась от мужчины, с которым она жила и который, согласно правилам того общества, никак не мог быть ей не мужем?..

«Даже тогда и там — в мелком городишке, в диком патриархальном обществе — забитые закабалённые восточные женщины отрекались. Что же мне не даёт? Мне, образованной, современной, европейской?» — сознательно бередила она себе рану — и вновь, не глядя, протянула руку к вазе, нащупала и надкусила сочный персик.

...Чем вызваны такие резкие, совершенно необъяснимые с виду повороты в беседе и повествовании в целом, включение в него самых разнородных сведений?

Слух, дошедший до фарисеев о крещении учеников — религиозная сфера.

Оставление Иудеи, проход через Самарию — физические пространственные перемещения.

Остановка на участке «земли, данной Иаковом сыну своему Иосифу» — историческая ссылка.

Упоминание о шестом часе — временной фактор...»

— Это он про что? — обратилась жена за помощью к показавшемуся, наконец, из ванной мужу: ещё более раскрасневшемуся, так и пышущему здоровьем и бодростью. Появившемуся очень вовремя — отдалившись от житейского плана, текст явственно качнулся в сторону наукообразности, что всегда навевало на неё скуку непреодолимую.

— Толкование Евангелия от Иоанна, — ответствовал Евгений Иннокентьевич, глядя на женщину несколько осуждающе. — Глава четвертая.

Осуждающе, потому что не мог до конца простить того, что, в отличие от него, признанного вольнодумствующего эрудита, любящего щегольнуть сведениями, которые при Советской власти, как бы перестали существовать, аннигилировались и знание которых, в лучшем случае, не приветствуется, а в худшем могли и здорово повредить, а то и полностью похерить карьеру, Библию — имеющийся в доме старинный пухлый с пожелтевшими страницами экземпляр конца ХIХ — читала она поверхностно и неохотно, единственно, чтобы угодить ему — и при случае, наряду с ним, уметь поразить общество своими крамольными познаниями. Настоящий глубокий интерес к этой Книге из книг, родом из которой, как подтвердилось, тьма тьмущая находящихся на слуху образов, символов, привычных выражений (чего стоит хотя бы столь ныне любимое: «перекуём мечи на орала») у неё так и не возник. «Но может ли по-настоящему грамотный человек не знать Библии?» — любил он, по одолению сего толстого тома, не только думать, но, при удобном случае, и риторически справляться. А ей Ветхий Завет вообще показался «тёмным», закрытым для понимания («не для среднего, по крайней мере, ума»). А в иных местах даже вызывал нечто сходное с инстинктивным отторжением и прямо таки искреннее возмущение. «Да, что это такое? Патриархи сплошь и рядом морально нечистоплотны, многожёнцы: одному Соломону 700 жён мало показалось, так он ещё и 300 наложниц завёл!.. Да и Бог этих святош-любодеев уж больно жесток и кровожаден. Типичный азиатский деспот!»

И хотя с ней вполне можно было согласиться, но, как известно, то, что лежит на поверхности и само просится в глаза, всегда отдаёт и чревато тривиальностью. И для пользы дела пришлось ему разъяснять, что к чему. Быстро войдя в риторский раж, он стал просвещать, что бытующая среди некоторых «недобрая слава» Ветхого Завета, как книги «тяжелой, кровавой и непонятной» объясняется тем, что сия древнейшая часть Священного Писания глубоко символична, пророческая. Что она «насквозь пропитана прообразами, и помимо смысла внешнего, очевидного всем, умеющим читать, обладает еще многими потаенными глубинными пластами его, — постичь которые можно лишь разверстыми духовными очами. К тому же чересчур многие приступают к чтению, не благоговея заранее перед бездной премудрости скрытой в, между и за её строками, не обуреваемые стремлением в меру своих сил и способностей постичь её — но полные предубеждения, изначального скептического недоверия: наивно полагая, что не их задача потщиться постичь и вместить древнюю мудрую Книгу, но Её «обязанность» переубедить их и заставить поверить в то, что в Ней написано «черным по белому» — обыкновенным, понятным всем типографским шрифтом. Но можно ли проникнуть в духовную глубь Книги, причаститься её сокровенного смысла при такой жесткой установке внутреннего изначального и «капризного» недоверия, поставив такой непреодолимый барьер? Способен ли кто наслаждаться музыкой, затыкая, что есть силы уши, живописью — зажмуривая глаза, благовонием — зажимая нос?»

В общем, чисто внешне его очередной спич удался, как всегда, на славу. Подпорчивало картину лишь то, что в большей, позитивной его части это был перепев чужих слов, зато в негативной — основан на личном опыте. И это прекрасно знали и понимали оба. Да и духовные очи у него, как не крути, так и не «разверзлись». Не сильно он, правда, «тщился», но кому, как не ему знать, что такое интуиция, прозрение, озарение? Не удивительно, что итог его «теистической» пропаганды вышел весьма скромным. Толстенный Ветхий Завет — большая часть Библии — так и не «пошёл». Новый Завет хотя и дохнул сразу же совершенно иным, легко и радостно принимаемым духом: любви, прощения, милосердия, — и прочла она его быстро и без особого напряжения, — но многое так и не поняла. Да и помнила (как и всё, впрочем) слабо, так что, завершая ответ, Евгений Иннокентьевич посчитал необходимым пояснить:

 — Глава, прекрасно известная, благодаря…

 — Пяти мужьям, — вновь перебила, отнюдь не желая того, женщина, подавая омлет.

— Ну, и этим — тоже. Кому что, а куре просо, — любимая поговорка Евгения Иннокентьевича, пускаемая им в ход при самых разных обстоятельствах, прозвучала на сей раз (серчал он или нет) в несколько необычной — совершенно «предметной» — тональности.

Но женщина не обратила или сделал вид, что не обратила внимания на вполне откровенный намёк.

— Не пересолила? — с той крайней степенью заботливостью, с которой могут делать это только святые и женщины — глядя на своих малых любимых чад или взирая на любимого мужчину, — смотрела она на него, вновь позабыв обо всём на свете.

— Смотря в чём, — отвечал он, жуя тщательно и с необыкновенным, присущим ему во всём изяществом. И думал о чём-то своём, далёком, несвязанном с ней. И ей, для того, чтобы быть с ним, оставалось только смотреть на него. Вот, бородка его, покрывающая нижнюю часть щеки, — к которой так хотелось прижаться своей щекой, чувствовать и её тепло, и чуть щекочущую мягкость волос снизу, — вот, бородка его словно ожила, стала самостоятельным органом: и ходила, и ходила туда-сюда.

— …Может, сегодня поедем куда-нибудь? — робко, почти ни на что не надеясь, но всё же живя, воспрянув ожиданием, спросила она.

Ответ прозвучал немедленно — сухая автоматная очередь по стоящему у стенки приговоренному к расстрелу:

— Куда? Тем более в такую жару. Да и на работу мне надо после обеда.

    …        …        …        …        …        …        …        …        …        …        …        …

«Да хоть куда! — взывала она к нему молчаньем. — На край света или соседнюю улицу — но вместе! — И обличала пред небесами, изливала им свою боль — ни на что уже не надеясь, ничем уже не живя. — Тебя, тебя испугаешь жарой? Какая же она должна быть? Почему же тогда мы все ещё не умерли, не расплавились в кисель?.. На работу: к Ней — пусть на полчаса, но к Ней — вот и весь твой ответ».

Она не отвернулась в гневе, в её больших прекрасных глазах, которые некогда, в другой жизни он так любил целовать нежно и трепетно, не блеснуло ни слезинки. Лишь взгляд её, на столь короткое время приютивший, было, надежду и ломкий росток радости, вновь расстался с ними. Вновь засквозили в нём и по-хозяйски обосновались застаревшие печаль и мука.

Она больше ничего не говорила, не спрашивала — не «надоедала». Она по-прежнему сидела рядом с ним, смотрела, как он ест — как ест её муж. Как покончил с омлетом, выпил кофе. Как поблагодарил и сухо казённо, на миг коснулся своими бесчувственными губами её лба — и ушёл к себе в кабинет. Как она ответила ему — и осталась одна. Опять одна. Вновь одна в своём одиноком одиночестве…

Она убрала и помыла посуду и долго сидела недвижно, словно окаменев. Хотя почему «словно»? Она, какая-то часть её — и часть важнейшая, лучшая! — вновь окаменела. Ибо из неё вновь вынули душу.

Обездушенная, она роботом поднялась и направилась в комнаты. У выхода, на буфете глаза зафиксировали отложенную сюда её рукою машинопись. Рука протянулась и взяла предмет. В комнате, некогда — в сладком сне: взаимной любви, захлёстывающего счастья и непоколебимой уверенности в его бесконечности — прозванной ими будуаром, тело легло на диван спиной вниз, одна рука прикрыла лицо, другая упала на ковёр и выпустила листы. В таком положении они — все — порознь — каждый — сам — по — себе — находились неизвестно сколько.

Потом душа начала возвращаться, втекать в бесчувственную плоть. Безвольно опущенная рука стала на ощупь искать листы, собрала, сколько смогла, поднялась с ними; другая рука отнялась от лица, и сухие глаза стали искать то место, до которого они дошли при прежнем посещении души. И сразу же наткнулись на слова, заставившие душу поспешить вернутся в покинутый ею дом: хотя бы на костылях, хотя бы в инвалидной коляске — ибо эти слова были написаны специально для неё, говорили о ней, отчаянным воплем взывали именно к ней. Как раз на пороге этих абзацев, содержащих в себе столь значимые для неё слова, остановилась она в той жизни.

 «…первый кардинальный поворот в сюжетной линии: иносказательное и высоко духовное повествование о «воде, текущей в вечность»... которое внезапно «опускается» до вроде как чисто бытовой тематики, прямо-таки судаченья о НЕУДАЧЛИВОЙ СУДЬБЕ ЖЕНЩИНЫ, НИКАК НЕ МОГУЩЕЙ УСТРОИТЬ СВОЮ ЛИЧНОЮ ЖИЗНЬ:

«Иисус говорит ей: правду ты сказала, что У ТЕБЯ НЕТ МУЖА; Ибо у тебя было пять мужей, и ТОТ, КОТОРОГО НЫНЕ ИМЕЕШЬ, НЕ МУЖ ТЕБЕ». На что, женщина отвечает Ему: «Господи! вижу, что Ты пророк; отцы наши поклонялись на этой горе, а вы говорите, что место, где должно поклоняться, находится в Иерусалиме» (?!!)

Но какая может быть связь между пятью прежними мужьями одной и той же женщины, очередным её мужчиной, который, несмотря на то, что живёт с ней, почему-то и не муж ей; пророком; и поклонениями на горе или в Иерусалиме?! Что здесь общего?

Однако Иисус подхватывает религиозный тон, внезапно заданный «простой женщиной, знаменитой лишь тем, что она познала многих мужей», усиливает его, насыщает высочайшей духовностью и делает Свое знаменитое, фактически, программное заявление: «...наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу... настанет время, и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине, ибо таких поклонников Отец ищет себе: Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине».

И совершенно забыв о своих мужьях и о почему-то «не муже», «женщина говорит Ему: знаю, что придет Мессия, то есть Христос; когда Он придет, то возвестит нам все». И «Иисус говорит ей: это Я, Который говорю с тобою».

И тут, сразу после высказывания веры в Мессию и совершенно нехарактерного для Иисуса признания, что Он — Мессия, появляются ученики. Они словно окатывают холодным душем разгоревшийся жар высокодуховного общения, удивляясь, «что Он разговаривал с женщиной» — и на том беседа Иисуса с ней заканчивается...

Беседа, при буквальном прочтении оставляющая впечатление какой-то рванности, грубой сотканности из разнородных, несовместимых материалов, лишенности внутренней логической связи, или, как говорят в миру, «разговора глухих».

Рука безвольно отпала и выпустила листы.

Разговор глухих… Господи, как это глупо, смешно, бессмысленно! А совместная жизнь «глухих» сердец? Глухого и живого? Жизнь с глухим, слепым, самовлюбленным, эгоистичным, неблагодарным кобелём, позволяющим себе всё… обнаглевшим до последней степени! С самым дорогим, единственным на свете человеком — из-за которого так болит, страдает и надрывается её страстно — до полного безволия — любящее сердце…

Она полежала ещё. Потом поднялась, подошла к гардеробу, стала перебирать висящие там наряды — все дорогие, красивые, изящные, привезённые им из заграницы. Остановилась на легком, ярком, весьма коротком платье: оно, как впрочем, и почти всё (вкус у него, как и во всём, отменный) шло ей, подчеркивало её выпукло выраженные женственные формы. Затем, перебирая дорогую косметику (подарок по поездке его в Париж) тщательно и умело наносила макияж, находя в этом и удовольствие и успокоение. Закончив работу, критически, со всех сторон оглядела себя и не нашла повода для недовольства. Нет, она не просто очень красива для своего возраста, — она воистину ослепительно красива! Не замечать этого может только слепой! И «глухой»!

В коридоре они встретились.

— Бог ты мой, наверное, мне грезится! Ни дать, ни взять — Венера, спустившаяся на землю сводить смертных с ума! Хоть всё бросай к чёртовой матери, да ударяйся в разные глупости, — столь вредные и опасные в излишестве для далеко неюношеского возраста. Позволительно ли полюбопытствовать, куда изволите направить ваши изящные стопки?

— Пятого мужа искать.

— Ого, как резко аппетиты выросли! Ведать не ведал и о сопернике, а уже и трёх, выясняется, недостаточно?

— Говорят, количество переходит в качество.

— Смотря в какое. Но удачи, — напутствовал её муж: умный, всё знающий и понимающий, тонкий психолог — бесчувственный чурбан!

На улице почти все мужчины, особенно постарше возрастом, едва завидев её, раскрыв в удивлении глаза, пытались обхватить ими как можно больше, ничего не упустить — и не знали, на что смотреть в первую очередь: блистающее яркой и благородной красотой лицо; тугими полушарьями выпирающую из глубокого декольте и волнительно подрагивающую при ходьбе грудь; крутоизогнутую линию бедёр; ровные, плотные, но стройные и высоко видные ноги...

Она нуждалась в этих взглядах. Они, льстя ей, заставляли сильнее стучать сердце, поднимали увядший дух, помогали встрепенуться подавленной гордости. Только ради этих мужских, самцовых взглядов она и шла. Не по делам, не по магазинам: обратить на себя внимание, увидеть, что она может — и должна быть — желанна.

Но эти сплошь ощупывающие, раздевающие взгляды были ей и противны, отвратительны, гнусны. Особенно, до тошноты — липкие, похотливые корыстно — грязных циников, животных в человеческом обличии, видящих в женщине только существо для удовлетворения их инстинкта. Меньше — обыкновенных мужланов — недалёких грубых примитивных представителей сильной половины рода человеческого. Ещё меньше — полные восторженности и обожания взгляды ценителей, в первую очередь, красоты: робких, как правило, несмелых и неуверенных в себе — немужественных. Последние просто надоедали своей сладостью без перчинки — и иногда вызывали внезапно вспыхивающее раздражение. Ибо её хотели почти все из них. Она не хотела никого. Из них.

Она шла с гордо поднятой головой. Сознавая себе цену. Зная свою судьбу. И отчаянно завидуя каждой женщине, идущей рядом с мужчиной. Даже если она была безобразна, плохо одета, сгибалась под тяжестью сумок, вздорила, исходя нервным криком, или покорно сносила пьяные оскорбления.

Ведь она моложе — на год и восемь месяцев! К тому же  сохранилась гораздо лучше! Та стерва, правда, чуть повыше. Но и всё! Всё, всё, всё!.. Почему же так? И почему он так открыто, бесцеремонно, нахально? Почему настоящая, не придуманная сказка, сказка наяву превратилась в нескончаемую пытку, настоящий ад в раю? Почему? Почему Бог не дал им детей? А той — дал. За что?! Такова Твоя справедливость, Благой и Истинный? Как же Тебе после этого верить?

Она шла, привлекая общие взгляды. И мужчин, которые не совсем мужчины. Ибо Мужчина — один. И завистливые, раздражённые, даже злобные — женщин. Шла принцесса. Королева. Почти с королевством.

Но без Короля.

Она шла, привлекая общие взгляды. И мужчин, которые не совсем мужчины. Ибо Мужчина — один. И завистливые, раздражённые, даже злобные — женщин. Шла принцесса. Королева. Почти с королевством.

Но без Короля.


[1] Военный билет с зафиксированным в нём освобождением от службы в Вооруженных силах СССР по состоянию здоровья или другим причинам.

© 2018, Геннадий Благодарный. Все права защищены. Использование в СМИ разрешается только с согласия автора.

Добавить комментарий

Запрещается использование нецензурных и хамских выражений, использование комментариев для рекламных целей.


Защитный код
Обновить