Волшебная страна Крым

Звезда не активнаЗвезда не активнаЗвезда не активнаЗвезда не активнаЗвезда не активна
 

 

Заря

И безоблачен рассвет.

Там тёплые метели,

И крылатые качели,

И цветущие сады…

Там каждый день рождаются мечты.

 И. Тальков

 Родина

Счастье! Огромное, всё заполняющее, всё вокруг собой переплетающее, вездесущее, щедрое и нескончаемое!.. Оно синело лазурью бездонного неба, висело на нём ласковым желтым диском Солнца, сверкало рябью лучистых улыбок теплого мелкого моря, рассыпалась по лугу весёлым ярким разноцветьем цветов. Оно овевало душистым воздухом, мерцало звездами таинственной ночи, трепетало и подмаргивало из пламени костра. Счастье брызгало сочной мякотью плодов, таяло во рту сладостями, подгоняло в спину неутомимо забираться на ледяную горку, чтобы вновь и вновь, захлёбываюсь в радостном смехе обжигающе холодным воздухом, скатиться с неё на санках, картонке, ногах или просто, как и чем придётся — суматошной кучей-малой. Счастье взбивалось нежными руками матери, разливалось тягучими звуками протяжных украинских песен, щебетало деловитым писком ласточек, лениво виляло хвостом причудливых цветастых аквариумных рыбок… Да мало ли как, каким конкретно образом неистощимый выдумщик и всесильный волшебник Счастье может осчастливить тот или иной миг? Те блаженные моменты бытия, которые, сплетаясь, плавно перетекая из одного в другой, и составляют чудесную ткань всей полноты счастливой жизни!

…Особенно остро благословенное Счастье чувствовалась тем шестым уже в жизни сентябрём, когда старшую сестру-погодку повели в школу, где и запирали у окна душного класса на всю первую половину очередного прекрасного солнечного дня. Теперь в переполняющем всё естество ощущении Счастья появилась новая, ранее неведомая грань — пьяняще-благодарное осознание собственной абсолютной свободы, неведающей никакого посягательства!

Общее состояние блаженства не могли развеять даже возникающие иногда мелкие неприятности. Одна из таковых приключилась ближе к полудню одного из таких ясных тёплых и, скорее, даже «поджаристых» денёчков — ещё одной добротной жемчужины в ожерелье бабьего лета, мягко вступившего в свои права на просторах лучшего в мире волшебного полу-острова Крым. Впрочем, не неприятность даже, но так, досадное недоразумение. Однако оно требовало незамедлительного разрешения, ибо уж очень важные вещи затрагивало, покушалось на самые основы столь разумного и справедливого мироздания. Поэтому в ту далекую уже — навсегда ушедшую от нас эпоху — напротив окна небольшого, но прочно уложенного каменного домика, окруженного крошечным палисадником, появились два прилично замызганных карапуза в коротких штанишках.

— Ма! — задрав лобастую коротко остриженную голову с огромными оттопыренными ушами, нетерпеливо и повелительно взывал один, — тогда как другой, отвернувшись в сторону, бесстрастно занимался привычным и любимым делом: увлечённо ковырялся пальцем в носу.

— Мама! — ещё более усилился в настойчивом голосе акцент повелительности.

— Чего тебе? — появилась в окне молодая женщина в легком шелковом платье с типично украинским круглым добрым и чуть заметно улыбающимся светлым лицом, столь характерным для любой матери при виде потешной важности своего малыша, и столь украшающим любую женщину.

— Скажи, разве у ЛЕНИНА было... есть имя?

— Конечно.

— Как конечно? — до глубины души поразился малыш. Воистину, разверзнись сейчас земля у него под ногами или солнце, померкнув, скатись мячиком к его ногам, — он удивился бы ничуть не больше!

— У всех людей есть имя, и у Ленина — тоже.

— Да?.. — продолжал недоумевать малец. — И какое же?

— Володя... Владимир... Ильич — не понимая причин нескрываемого глубокого недоумения, улыбалась мать, глядя на порождённую ею плоть, всё увереннее и самостоятельнее ходящую по земле, и постигающую знания и премудрости жизни.

— Да ты что?! Вот он, — кивнул карапуз на продолжающего ковырять в носу друга, — Володька, и ЛЕНИН был Вол… Владимиром?

— Да... А что?

— Да странно как-то... Ты это точно знаешь?

— Конечно.

— Ладно, я подумаю… Брось конфет.

Мать скрылась в окне. Её любознательный склонный к размышлению и обобщениям сын Женя или попросту, Женька испытывающе и презрительно, словно первый раз видел, с ног до головы смерил взглядом вынувшего, наконец, палец из ноздрей и торжествующе расплывшегося в улыбке Володьку — соседа Володьку, рядового напарника по играм! И он, как уверяет мать, носит такое же имя, как и ЛЕНИН?!!! Результат осмотра был разочаровывающим. Самый пристальный взгляд не выявил в чумазом соседском мальчишке ничего такого, чтобы сделало бы его достойным называться так же, как и великий и добрый дедушка ЛЕНИН.

Женька закусил нижнюю губу, заложил руки за спину и, глядя несколько в бок с выражением крайней задумчивости и важности так пристально уставился в землю, словно надеялся взглядом извлечь из её сокровенных глубин ответ на возникший вопрос, способный изменить всё его устоявшееся представление о мире.

— Держите, появилась в окне мать Жени. — Поймаете?

— А то нет, — солидно молвило её чадо. — Кидай. Не дрейфь!

Мать осторожно бросила. Женька сумел поймать, Володька не удержал: конфета ударилась ему в плечо и упала на землю. Подняв её, он быстро развернул блестящую обертку и стал жадно, с нескрываемым удовольствием есть. Глотая слюну, Женька молча лицезрел на это столь достойное и важное для детей деяние и, когда, поглотив лакомство, Володька слизал с обертки остатки шоколада, протянул свою нетронутую им конфету:

— На, бери, как договаривались.

Володька стал уплетать и её, но, съев половину, посмотрел на отвернувшегося Женьку и протянул остаток:

 — Восьми, я не жмот какой.

Женька благодарно посмотрел на него и с наслаждением засунул в рот половину «Белочки» (которая с орехами и стоила, дай бог памяти, 5 руб. 30 коп. за килограмм). Проглотив остаток конфеты и также умудрившись измазаться при этом шоколадом, Женька вновь тщательно осмыслил настоящее их положение в свете внезапно открывшихся обстоятельств. Они были совершенно немыслимые, не укладывающиеся в голове: «Как у ЛЕНИНА могло быть человеческое имя?!!! И при том, самое простое, обыкновенное, как, вот у этого…» Женька еще раз, но уже без эмоций, с хладнокровием объективного пытливого исследователя внимательно осмотрел соседа. Ничего Ленинского, дающего право, небывалую честь, привилегию носить имя, которое, как уверяют, было у ЛЕНИНАзамечено в стоящем рядом таком же, как и он, Женька, замызганном мальчишке замечено не было, да и не могло быть.

Впрочем, прозвучавшее, как гром над головой среди ясного неба, известие, хотя и поколебали сами основы понимания мира, но ничуть не изменили другие важнейшие обстоятельства, к каким, отходя от потрясения, и не замедлил обратиться Женька. Его распирало от ясного осознания того, что он по-прежнему был полностью свободным от забот, беспокойства и тревог, каким бывает человек, не знавший яслей и детсада (и то, далеко-далеко не каждый) только до той поры, когда стреножив формой и портфелем, его не отведут в школу. (А там, за стенами и плотно закрытыми дверями начинают ограничивать свободу чуть более старших мальчишек и девчонок звонками на уроки и перемены, наваливать всякие заботы и тревоги в виде домашних заданий, их проверок у доски перед всем классом, выставляемых оценок). У него весь мир — вся природа и почти все люди (один малый соседский поганец — не в счёт) — по-прежнему добрый, щедрый и ласковый. К нему и ко всем людям. Сейчас и будет всегда! И, придя, немного поразмыслив, к такому заключению, находящемуся вполне в духе его ощущений, бывших до неожиданного известия, он глубокомысленно и торжественно изрек стоящему рядом Володьке, вновь принявшемуся сосредоточенно ковыряться грязным пальцем в носу:

— Какие мы все-таки счастливые: мир такой большой, столько на свете стран много, а мы родились не где-нибудь, а именно в Советском Союзе. Вот повезло!..

Да, повезло, ибо нет лучшего счастья, чем быть счастливым. И не важно, отчего и почему. Хотя есть моменты, которые Счастью способствуют: не ставят препятствия, но едва не насильно толкают в Его волшебные объятья. Не быть вынужденным изначально бороться с враждебными обстоятельствами, не совпадать в пространстве с клацающими зубами бодливого неблагоприятными момента, но оказаться и быть в нужном месте в нужный момент, — разве не это является надежнейшим фундаментом для Счастья? Госпожа Удача, родная Его сестра, признайтесь: разве не это составляет важнейшую часть Вашей ветреной сути?..

 Попасть в точку: в подобающее среду, в окружение любящих и верных, нужных и необходимых людей, на свое место, жить именно в своё время — не позже и не раньше, не отставая и не опережая его... Сколь много это значит в жизни! Далеко не всем выдающимся личностям довелось испытать это счастье. И скольким из них — испить до дна горькую и беспощадную к личности чащу несвоевременности и «неуместности». На слуху у нас классический Печорин и — шире — его титанический прародитель: трагический Лермонтов. Но сколько на одной только Руси перебывало, перебивается и — увы! — перебудет отверженных временем, несчастных в душе личностей рангом поменьше?..

 Впрочем, вольные птицы наших мыслей залетели слишком далеко. В ту раннюю пору бабьего лета навсегда ушедшей от нас эпохи, погрузившейся в пучину небытия подобно Атлантиде, пополнять нестройные несчастные ряды всяких неведомых тогда еще ему «уездных» печориных, юный пытливый вопрошатель страны Советов, вовсе не собирался. Ибо Женьке посчастливилось жить, и практически родиться, в самой лучшей в мире огромной стране – Союзе Советских Социалистических РеспубликСтране, которая буквально через месяц заключительными строками принятой на XXII съезде КПСС Третьей программы партии гордо объявит всему миру о главном событии в истории человечества, намеченным на 1980 год: «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!». Разумеется, об этих грандиозных планах партии родной страны по полному осчастливливанию ее жителей, Женька знать еще не мог, но ему и не было это нужно. Он чувствовал их, всей душой жил в их идеологически-эмоциональном поле. И не беда, что фактически родной для него была другая страна.

Ибо что такое родина? Применительно к людям и в самом узком смысле слова – место рождения кого-либо. В более широком – место, где человек появился на свет, научился ходить, разговаривать, провёл детство, повзрослел. А в лучшем случае – и получил профессию, и стал на ноги, и возмужал, и обзавелся семьей, и вырастил детей, и состарился и упокоился рядом с могилами близких. Всё это так называемая «малая» родина. Тому, кому довелось прожить всю свою жизнь на малой родине, посчастливилось провести её в окружении родни и многочисленных знакомых; в привычном климате; его постоянно окружали милые, знакомые с детства пейзажи: они вросли в него, стали частью его души, а он – врос в них и стал их частью. Такое постоянство может (особенно если место рождения не столица и другие шумные города и особенно в молодости) кому-то приедаться, вызывать неутоленную жажду поиска новой, лучшей жизни.

И многие покидают малую и даже «большую» родину – страну рождения, а некоторые и находят искомое: более интересную работу, лучшую заработок, попадают в другие, более высокие сферы общества.

Но получив одно, теряют другое. Ибо может ли что-нибудь заменить ничем незаменимое неоценимое душевное богатство – друзей детства? С которыми некогда сошёлся, не кривя душою, не ища выгоды и не подстраиваясь под уже устоявшиеся, прочно укоренившиеся привычки, но органично и естественно, исходя из взаимного влечения и общности интересов открытых детских сердец. Способно ли что-нибудь вызвать такое умиление и умиротворение в душе как нечто (у кого – это ракита над речкой, у кого – горная вершина, у кого – сквер или пруд в городских джунглях) навечно запавшее в неё при её пробуждении? Когда душа подобна нетронутой плодородной целине – ещё не перепахана перипетиями жизни, не забита под завязку впечатлениями, еще неизпереживалась и жадно впитывает впечатления с пронзительной, никогда более уже не повторяющейся доверчивостью, остротой и полнотой… Что такое жить на чужбине – «малой» и «большой» – могут понять только те, кто познал, что это такое.

Ибо не всем доводится прожить жизнь на своей родине. Значит ли это, что родина – та, что в широком смысле – сжалась у них? До места рождения, взросления, проживания или ещё чего-то? Отчасти да, ибо физическое пространство их родины и её душевный мир раздробилась на отдельные осколки, которые, не соединишь даже самым лучшим клеем. Но которые, если мысленно собрать их воедино, и составляют ткань жизни человека. У таких людей единственное понятие «родина» расщепляется на три составляющие, аналогично тому, что представляет собой и сама личность человека.

Физической родиной Жени была неведомая ему загадочная Венгрия. Но только физической — по малолетству прожития там после появления на свет она не оставила в памяти абсолютно никаких воспоминаний: чёрная дыра. Как счастливо не запечатлелись и драматические перипетии вынужденного исхода с неё.

Но в помимо физической существует еще родина душевная — то место, та округа, в которой человек начинает помнить себя и окружающий его огромный волнующий    мир, доверху полный тогда еще чудес и припрятанных тайн. Такой родиной мог для Жени стать Донбасс, знаменитый в ту пору своими шахтами и металлургическими заводами, а ныне кровопролитной войной с «украми» за свою независимость. После драматической эвакуации из физической родины здесь протекли следующие полтора года самой зари жизни Женьки: под гостеприимным кровом необычайно добрых дедушки и бабушек, в краю терриконов, доменных и мартеновских печей. Годы мирные и спокойные, но также ничем еще не запомнившиеся, ничего не выгравировавшие навечно в памяти лишь пробуждающегося самосознания. Абсолютно никаких воспоминаний: все та же чёрная дыра.

Волшебная страна

Душевной родиной Жени стала волшебная страна под названием Крым.

Именно сюда, в знаменитый всесоюзный детский курорт Евпаторию переве­ли отца после того, как он в отрыве от семьи, в полном одиночестве прослужил в опостылевшей ему Венгрии, неожиданно выказавшей свой жестокий норов, эти самые ещё полтора года. Прослужил, страшно ску­чая по любимой семье и заглушая тоску в гаштетах (мадьярских кабаках) «хёршем» – вином, спрыснутым газводой. Это пристрастие к отменным венгерским ви­нам не прошло незамеченным: боевую награду, к которой он был представ­лен «за мужество и героизм, проявленные во время выполнения особого задания», он так и не увидел. Видимо, отдали другому (как поговаривали, майору Ларионову, как более скромному в быту и находящемуся ближе к сменившемуся после «событий» начальству).

Не сложились на первых порах добрые взаимоотношения и у Репнина-младшего и Крыма. Все началось с того, что к ним в Донбасс, к добрейшим бабушке и дедушке неожиданно приехал незнакомый, остро пахнущий кожей сапог и ремней большой дядя, которого все упорно почему-то называли его отцом. И этот вызывающий смутное беспокойство дядя внезапно заявил, что повезет их в новый дом, в Крым. Однако трехлетний Женя встретил это известие в штыки:

— Не хочу в Крым! Езжай сам; нам и здесь хорошо!

Но отец сломил неожиданное сопротивление, расписав в ярких красках какое это новое место их будущего жительства прекрасное и замечательное: солнце, зелень, сады, фрукты и, главное — море, Черное море. Это заинтриговало Женю необычайно. Моря он никогда не видел, представить себе его не мог, а чёрного, как ему представлялось, с водой цвета сажи, как в их печи, тем более.

Переезжали они зимой, в феврале. Приехали, когда строительство их жилого городка для семей военных, ведущегося стройбатом, продолжалось вовсю. Мрачная дождливая погода, кругом — грязь, слякоть, невзрачные хмурые то ли солдаты, то ли рабочие... И трехлетний Женя вновь поднял бунт, категорически отказываясь покидать кабину грузовика, забравшего их с вокзала:

— Не буду выходить! Говорил, что везешь в Крым, а привез в Грязь! Вези обратно домой!

Смеющиеся солдаты, помогавшие разгружать машину, и разрядили внезапно резко накалившуюся обстановку. Один из них, как сейчас сказали бы, «лицо кавказской национальности», выманил Женю из кабины, пообещав показать ему море, которое было совсем рядом. Вернувшись после прогулки за руку с солдатом-рабочим на берег, Женя уже был полон восторгом, бьющим из него фонтаном:

— Вы себе представить не можете: такая большущая ЛУЖА!!!

...Покинули они Евпаторию — древний, основанный ещё эллинами из Милета город с 2500-летней историей, названный ими Керкинити́дой, когда Жене было всего 6 лет. И потому в его памяти остались лишь отдельные скудные воспоминания о своей первой душевной родине.

Прочно отложился в потаенных глубинах памяти их «военный городок»: два внешних ряда почти квадратных одноэтажных домов на четыре семьи (по две комнаты на каждую) с небольшими палисадниками и линия сараев с туалетами по их торцам посередине.

Там водились огромные страшные и злющие крысы, которых бесстрашно ловил их кот Васька — самой обычной породы и стандартной тигрово-серой окраски, но громадный важный и отважный. Он был грозой не только грызунов, но и всех окрестных котов, а также приблудных и даже почти всех (за исключением соседской овчарки) немногих местных собак, гоняя их со своей территории. После очередной устроенной им жестокой трёпки на мирно сидящего на крыльце Ваську часто приходили жаловаться соседи-хозяева пострадавших животных. И матери постоянно приходилось оправдываться:

— А что я могу сделать? На цепь его посадить?.. Дело ведь кошачье, русскую речь он не понимает...

Не изъяснялся Васька, к сожалению, и на других «языках человеческих и ангельских», зато «туго» знал не только своё дело ловли мышей и крыс, но, как выяснилось, и манеры «куртуазного» поведения в своем дому. Как-то мать оставила на столе купленную курицу и вместе с приехавшей навестить своей сестрой тётей Марией, женой главного механика шахты, отправилась по иным хозяйственным делам, – столь хлопотливым, когда у вас гостят радушно принимаемые гости. (А родственников у них тогда «было» много, и гостей летом всегда хватало — до 13 человек сразу, так что нередко хозяева, уступая свои кровати, диван и раскладушки, дружно, благо дело было летом, спали на полу). Вспомнили об оставленной птице лишь при приближении к дому.

— Ну, всё, — решила тетя Мария, — оставил твой разбойник от курицы лишь перья да косточки!

Но дома их глазам предстала иная, столь поразившую гостью картину. Известный на всю округу своими зверским повадками «разбойник» сидел у стола, жадно и жалобно глядел вверх, и тихо утробно, сдерживая себя урчал от вида немилосердно дразнящего его, но так и нетронутого им столь большого и аппетитного куска мяса.

— Ну и ну! Вот это кот! Слюной изошёл, а не тронул, — не могло поверить своим глазам тетя Мария. — На тебе, — оторвав от курицы едва ли не половину, бросила она проголодавшегося от такой картины, но «воспитанному» хищнику...

Помнил Женька забор танковой части, расположенной через дорогу и аэродром за полем по другую сторону прямоугольника домов. Помнил белые дома города, залитые солнцем зеленые улицы, голосисто трезвонящие трамваи, скрежетавшие на поворотах так ужасно, словно все внутренности их в это время переламывались и горько плакали, взывая о помощи. Смутно и без особых чувств (плавать только он еще не умел) помнил мелкий пляж, именуемый «солдатским». Навечно запечатлелись в памяти очень вкусные (нигде, никогда в жизни не довелось ему больше есть такие!) горячие и сочные, оплывающие жиром чебуреки, продававшиеся на оконечности длинного пирса на главной набережной. Чтобы отведать их приходилось отстаивать огромную, не умещающуюся на пирсе, очередь, неспешно убывающую впереди под догорающим небом теплого спокойного летнего вечера, при обвевающем легким бризом с волнующе пахнущего моря: водорослями, йодом, чем-то ещё — неуловимо притягательным и возбуждающим...

Позже мать уверяла, что в раннем детстве больше всего он любил молча, в полном одиночестве ковыряться себе где-нибудь в песочной яме, сам же он помнил себя в Евпатории всегда в компании. Вот, захваченный небывалым восторгом, с более взрослыми детьми он без устали катается, на чем попало и в уже давно наступившей темноте с ледяной горки (и в Крыму такое иногда возможно) за домом на поле, позади которого был расположен аэродром. Вот, вместе с другими подбирает кукурузные початки, сбрасываемые старшими мальчишками, на ходу забравшимися в перегруженные кузова автомобилей, едва плетущихся к расположенному недалеко элеватору между глубоких ям дороги за их городком перед танковой частью.

Вот они гурьбой идут на кладбище, расположенное за танковой частью и железной дорогой, и кто-то из более старших мальчишек стал утверждать, что «можно лечь между рельсами, поезд пройдет и ничего тебе — ни на столечко не будет». Женька был самый маленький и по возрасту, и по росту (маленьким для своего роста он продолжал быть вплоть до того, как только за лето по окончанию восьмого класса резко — на добрых 13 см — вытянулся ввысь, а до того всегда был ниже всех в классе: и мальчиков, и девочек, однако всегда тянулся к более старшим). Но именно он — единственный из всех — лёг под появившийся поезд. И в память отчетливо врезалось, как угрожающе ворочались под ним, словно живые, подгнившие шпалы между стучащих постанывающих рельс, а на него бесконечной чередой налетали, то погружая в полумрак, то показывая на миг полоску неба черные, неприятно воняющие смазкой вагоны… Как велико и прекрасно было небо, после того, как отгрохотав, над ним пронесся последний вагон. Как ярко светило солнце и под стук удаляющихся колёс где-то высоко пели жаворонки...

Женька помнил, как его подло, исподтишка — ни за что и очень больно, поставив синяк, — ударил его сверстник и, убежав, скрылся у себя в доме за сараями. И мальчишья толпа, единодушно признав нанесенный исподтишка удар незаслуженной обидой и оскорблением, возмущенно бродила вокруг дома, горя желанием и не имея возможности достать обидчика и отомстить ему. Помнил, как по велению родителей они с сестрой согласились отнести на кладбище лишнюю, приблудившуюся к ним кошку, тщательно упрятав её, чтобы не видела обратной дороги, в мешок. Как, выпустив из мешка и извиняюще простившись с ней, вернулись домой и увидели кошку уже сидящей на крылечке и, как ни в чём не бывало, моющей свои лапки. Как у соседей с другой стороны дома появился малыш, и Женьке вдруг страстно захотелось, чтобы его, «такого большого» мальчика также покатали в детской коляски. И как было нестерпимо стыдно за это внезапно овладевшее, но так и невысказанное им желание.

Ещё больший стыд он испытал, когда они с кем-то вдвоем по сильно выщербленной старой кирпичной кладке забрались на высоченный, как им казалось, забор танковой части. Однако выяснилось, что это никакой не забор, но задняя стена бесконечно длинного сарая (танковых ангаров). Не поднимаясь во весь рости, полусонувшись, чтобы их не заметили, они поднялись по покрытой толью и смолой наклонной, полого поднимающейся вверх крыше к её дальнему высокому краю, приблизившись к ней легли и о к нему уже по-пластунски. И стали осторожно, чтобы их не заметили, выглядывать, высматривая, что там, на территории воинской части творится внутри. Однако, их предосторожности не хватило. Вскоре разведчик тревожно обнаружили, что они не одни на крыше — на ей правом нижнем краю появился солдат. Необходимо было срочно ретироваться! Солдат был далеко, и они успели сбежать вниз до нижнего края внизу которого находилась дорога, а за ней – их спасительный военный городок. Но времени на то, чтобы спуститься, так как они поднялись, – долго ища и выбирая подходящие выбоины и щели найденного ими лаза, не оставалось: избежать неминуемой поимки можно было, только прыгнув с крыши... Однако она находилась так высоко! Гораздо, гораздо выше, чем казалось, глядя на неё снизу. И стоя на краю, Женька всё порывался и порывался, расставшись с твердой опорой крыши, броситься в объятия воздуха, вниз, навстречу огромной черной земле… Но так и не решился...[1]

И их, согласно вынесенному Женькой суровому автоприговору, «шпионов», «нарушителей военной тайны» схватили «на месте преступления». Откуда-то сразу взялись и собрались внизу дети, женщины, а они стояли на краю, твёрдо схваченные за руки солдатом и громко, во весь голос рыдали. Нет, Женя не боялся наказания за проступок и не хотел смягчить его подобным публичным покаянием — ему было стыдно, невыносимо стыдно перед собравшимися жителями городка и обидно за себя, что он так и не решился, побоялся прыгнуть и дал себя поймать. Из-за этого он плакал, глотая обильно текущие слёзы, плакал, как никогда больше в жизни...

Но не эти и подобные им огорчения определяли ранее детство Женьки. Ибо в таком случае не могло иметь место приведенное выше и относящееся к числу самых ярких, одномоментных, выхваченных из темноты окружающего забвения, но запечатленных во всех подробностях, воспоминание о том, как солнечным теплым днём он, тщательно осмыслив настоящее их положение, глубокомысленно и торжественно изрек стоящему рядом мальцу, сосредоточенно ковыряющемуся грязным пальцем в носу знаменательную фразу:

 — Какие мы всё-таки счастливые! Такой мир большой, столько стран на свете много, а мы родились, не где-нибудь, а, именно, в СССР. Вот повезло!

На результат такой оценки, несомненно, повлиял величественный, торжественный, но захлебывающийся гордостью и радостью голос Левитана:

— Внимание, внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза! Экстренное сообщение. Сегодня, в... часов... минут с космодрома Байконур запущен советский космический корабль с человеком на борту!...

Каждое такое сообщение вызывало в то время на 1/6 части Земли (и не только на ней) необыкновенное воодушевление и подъем. Люди выходили на улицы, поздравляли друг друга, буквально братались, чувствовали себя единой могучей, преуспевающей семьей, которой все по плечу. Такой день был настоящим светлым праздником, тем более радостным, что наступал всегда неожиданно, не запланировано, сваливался на советских людей буквально, как снег на голову.

Но только этими экстренными сообщениями ощущение прочного счастья не вызовешь, оно должно подкрепляться и твёрдой верой в прекрасное будущее и, весьма желательно, — повседневными приятными мелочами. Вера переполняла всё существо Женьки, к повседневности претензий у него не было. Он, к примеру, не придавал абсолютно никакого значения тому, что в их небольшой квартирке не было абсолютно никаких удобств. О том, что такие могут быть, он узнает много позже, а тогда в его памяти отложился и такой эпизод.

Сколько Женька помнил себя, он никогда не отпрашивался, но лишь ставил мать в известность: «Я иду гулять». И вот, выйдя в очередной раз из дому, он заходит в палисадник, сворачивает за угол дома и у торца его срывает огромный ярко-красный помидор. Такой вкусный, тёплый, пахнущий зелёной ботвой и солнцем! (Давно уже утерявший связь с матерью-землей, таким никогда не может быть продажный плод.) Мать сквозь узкое окно чулана замечает его разбойничество и грозит пальцем, но лицо её доброе, приветливое, а глаза улыбаются, полный счастья. Вгрызаясь в помидор, так, что красный его сок с семечками бежит по подбородку, улыбается ей в ответ и счастливый Женька...

 

Геннадий Благодарный

© 2015, Геннадий Благодарный. Все права защищены. Использование в СМИ разрешается только с согласия автора.

 


[1] Чем несомненно, уберегся от перелома ног.

Добавить комментарий

Запрещается использование нецензурных и хамских выражений, использование комментариев для рекламных целей.


Защитный код
Обновить