Эвакуация (по воспоминаниям очевидца)
Рейтинг: 5 / 5
- Информация о материале
- Просмотров: 1404
1. Родная чужбина
На заре своей жизни заброшенным судьбой не в ту, которая была ему необходима, точку пространства Женька не считал, а о времени, в котором жил и не думал — потому как другого «просто и быть не могло». Поэтому детство Женьки было счастливым. Точнее, ранняя его пора. По крайней мере, таким он его считал. Хотя всякое бывало. Взять хотя бы то, что он был единственным из всех окружающих его тогда людей, который родился вовсе не там, где жил. Не в узком, местном, но широким смысле — в огромной стране, гордая аббревиатура которой напоминала марширующую колонну мощных, поднявших плечи и чуть сгорбленных одинаковых букв, дышащих в затылок своему вожаку: «СССР». Ибо та страна, в которой ему довелось появиться на свет, — совсем близкая, соседняя, но бывшая для простого советского народа недоступной, словно расположенная на Марсе, — очень скоро после его рождения взбрыкнула яростно и жестоко, и едва не лишила только начавшейся жизни.
Было это в далекие уже годы, когда всё ещё набирала свою неуёмную богатырскую силу и, уверенно поглядывая на другую часть планеты, продолжала расти вширь навсегда уже ушедшая от нас легендарная эпоха. Та, что возникнув из практически ничего и с ничтожными шансами на успех, в короткий срок решительным и беспощадным к врагам и соратникам броском стремительно распростёрла своё влияние, свою атеистическую религию на половину земного шара, умы и души половины человечества. Ибо горячо и пламенно, отбрасывая прочь всякие сомнения и их высказывающих или хранящих в себе, убеждала простой и свято верующий в неё люд в абсолютной верности своей единственной правоты, клятвенно обещала построение Вечного Царства Правды, Справедливости и Равного для всех Изобилия. Плановые молочные реки в идейных кисельных берегах… Но подобно Атлантиде, внезапно растрескалась и, сея после себя многочисленные жертвы и разрушения, стремительно исчезла с лица земли, погрузившись в пучину небытия.
Но начнём излагать всё по порядку — с начала, которое вполне могло стать и концом.
…Ребенок шел плохо. Его показавшаяся темная, покрытая волосиками головка, была обращена не вниз, как положено, а вверх и, видимо, зацепилась носиком. Измаявшаяся роженица, потерявшая от крика голос, лишь тяжело и хрипло дышала и, удивляясь себе, как она до сих пор не потеряла сознание, желала лишь одного — скорейшего конца. Всё равно, какого: рождения ли ребенка, или ее смерти — лишь бы скорее прекратились эти начавшиеся ещё с вечера невыносимые пытки.
Анна Григорьевна, старая акушерка, перебрав все возможные способы вспоможения, не знала, что делать дальше, как, чем помочь? И, смирившись с неизбежным, устало села, безнадежно сложив руки в окровавленных перчатках на колени.
— Вставать! Спасать мама или ребенок! — схватила ее за грудки — и откуда только силы взялись! — подручная Оми: мадьярка, сорокалетняя хрупкая изящная дева знаменитая тем, что служила роженицам и всему персоналу надежным индикатором того, кто родился на сей раз. Если Оми выходила из палаты молча, тихо, ни на кого не глядя, словно старающийся незаметно улизнуть нашкодивший котенок, это означало, что она приняла девочку. Ибо в ином случае она буквально выпархивала из дверей и легконогой козочкой бежала по коридору, наполняя его радостным кликом: «Малшык! Малшык!»
— …Спасать! — бросила Оми старшую акушерку, схватила простыню и сложила ее в несколько рядов. Пристыженная Анна Григорьевна присоединилась к ней. Наложив простыню поверх и чуть выше огромного живота, сдавливая его, акушерки помогали ему освободиться от упрямо не желающего идти плода. Однако все усилия их были тщетны...
Но что это? Кажется ли им, выдают они желаемое за действительное или это — правда? Да, правда, реалия: мучительно медленно, но всё заметнее, всё вернее горб живота стал спадать вниз… И, наконец, в руках Оми оказался маленький окровавленный кусок человеческой плоти. Но он был недвижим и безгласен.
Акушерки осторожно били его по щечкам, грудке, обливали холодной, горячей водой — комочек не подавал никаких признаков жизни. И, не столько уже надеясь на благоприятный исход, сколько повинуясь долгу — продолжать бороться за жизнь даже тогда, когда надеяться можно только на чудо, — Оми трубочкой продолжала очищать забившиеся дыхательные пути… И вера и настойчивость сотворили-таки чудо — ребенок засопел, двинул ножками, открыл глаза!
— …Почему не спрашиваешь, кто родился? — шутливо упрекнула Анна Григорьевна, все еще возясь с последствиями трудных родов.
Софья, мать-мученица еще не пришла в себя, до сих пор удивлялась, не могла поверить, что все разрешилось благополучно, и боялась поверить в свое счастье.
— …Малшык! Малшык! — доносился пробивавшийся сквозь стены радостный крик Оми, сорокалетней хрупкой девы, летевшей по коридору навстречу окну, ловившему отблески по утреннему умытого майского светила, заливавшего золотом самую интернациональную реку мира — Дунай.
На его левом берегу спустя почти ровно десять лет после окончания самой страшной войны в истории Земли, в крови и муках (и кто знает, не для них ли?) довелось родиться ещё одну человеку. Произошло это в пышной европейской столице, нескромно любующейся отражениями в воде ажурных очертаний своей архитектуры, одном из красивейших городов мира — Будапеште. Некоторые называют его «Парижем на Дунае». И тем самым, желают сделать комплимент Будапешту, подчеркнуть его шарм, очарование и великолепие. Не знаю. В Париже бывать мне пока не доводилось, зато в столицу Венгрии судьба забрасывала частенько, и немало побродив по ней, честно говоря, не уверен, кому подобное сравнение льстит больше?
Но оставим захваленный Париж с его невзрачной провинциальной Сеной, текущей помимо означенного населённого пункта, только по сельскому захолустью. Вернемся лучше на берега несущего быстрые воды красавца Дуная, соединяющего своими берегами едва ли не половину стран Центральной Европы, самой «метрополитеновской» реки в мире — по его течению посчитали за честь разместиться четыре столицы: Вена, Братислава, Будапешт, Белград...
Итак, совершим небольшое путешествие по городу денди. Оставляя позади статую святому Геллерту, в честь которого названа живописная гора, на вершине которой ещё совсем недавно возносился к небу Мемориал советским воинам — освободителям Венгрии от фашизма, покинем древнюю столицу Венгерского королевства — Буду, оседлавшую чуть выше по течению другую, более низкую гору. Проедем или лучше пройдём по подвесному мосту Erszebet. Проберёмся по забитой транспортом шикарной улице Rakoczi. (Намеренно привожу написание в оригинале: мадьярский язык — один из сложнейших в мире, и тяжёл для рядового славянского уха и глаза всем: и правилами чтения, и не имеющей ничего общего лексикой, и произношением. Мой выговор, как я ни старался, понимать, как правило, отказывались. А поэтому оставим всё так, как оно есть.)
У Keleti palyaudvar, что, несмотря на свой угрожающий вид, переводится более чем просто — Восточный вокзал[1] — возьмём чуть влево и продолжим путь по мощеной улице Thokoly. Оставим слева румынское и чуть дальше — немецкое, итальянское и шведское посольства, а справа географический музей, умеренно дорогую гостиницу «Аэрофлот» (с русскоязычным по происхождению персоналом) и знаменитый стадион. Ныне он носит сейчас имя легенды венгерского футбола Ференца Пушкаша и вмещает скромные 39 тысяч зрителей. Однако, построенным вскоре после войны (в 1948-1953 гг.) волонтерами и солдатами, на весь мир прославился он чуть более чем стотысячным и под названием Nepstadion (Народный стадион). Именно на нём 23 мая 1954 года сборная Англии потерпела самое крупное поражение в своей истории, проиграв, сильнейшей тогда в мире сборной Венгрии [2] со счетом 1:7. Это, согласитесь, куда похлеще, чем воспетое у нас сочувственное «Аргентина — Ямайка 5:0».
Покинув место былой удивительной славы и триумфа венгерского футбола (и куда всё испарилось, словно никогда ничего и не было?), пересечём широкий многополосный проспект — объездную магистраль Hungaria korut (Венгерское кольцо). На второй по счету улице (Mexikoi) свернём влево и на следующем перекрестке — вправо. Продолжим путь прямо — по маршруту бывшего трамвая, вместо которого непосредственно по еще сохранившимся путям (что не дозволяется иному транспорту) ходит автобус с сохранившегося от трамвая (но синего цвета) номером маршрута. И в результате попадем в ХIV район города. Не такой далекий от центра (а тем более по московским меркам), но тихий, скромный, застроенный невысокими домами. Здесь, в буквально, ста метрах вправо от конечной остановки бывшего трамвая находился, госпиталь ЮГВ — Южной группы войск Союза ССР: не так еще давно полностью заброшенный и охраняемый двумя сторожами и большой злой собакой.
Именно в этом госпитале под утро одного из ясных дней самого веселого месяца в году — мая, жена старшего лейтенанта СА Павла Репнина — потомка почти истреблённых новой властью в лихолетье начала прошедшего века лихих донских казаков, неисправимого оптимиста, балагура и весельчака, души любой компании, — помучавшись с вечера в страшных муках, подарила мужу сына, нареченного позже Евгением. Ребенок выдался лобастым и на редкость спокойным. После роддома его перевезли «домой» — в огромный, на несколько полков, военный городок, выстроенный русскими пленными ещё в первую мировую войну близ деревни Хаймошкер, что чуть северо-восточнее железнодорожного узла Веспрем, который, в свою очередь, почти присоседился к знаменитому венгерскому «морю» Балатону.
В городке, благо дело было летом, Женя спал себе спокойно в коляске, сосал без капризов соску или просто лежал, молча глядя в мир большими ясными очень добрыми и трогательно доверчивыми глазами…
Некоторое время спустя это столь редкое и вызывающее по мнению некоторых спокойствие допекло, наконец, одну из молодых мам, изнемогавшую от своего такого же по возрасту, но неумолчно крикливого младенца, не дающего ей покоя ни днем, ни ночью:
— Он, должно быть, глухонемой, — решительно сделала она свой безоговорочный диагноз.
— Почему это глухонемой? — обиделась мать Жени. — И слышит всё, и голос когда надо подаёт.
— Нет, глухонемой! — не унималась измученная родным дитятей женщина. — Не может нормальный ребенок вот так молча лежать, ни разу за день не пикнуть!
И она всматривалась в странного человечка, так непохожего своего поведением на остальных своих маленьких собратьев. Человечек, заметив приближающееся лицо, кротко и радостно улыбался, всей душою тянулся к ней своими большими необыкновенно ясными глазами...
А за всем этим, плотно, до обескровливания, сжав губы, пристально и осуждающе наблюдал стоящий рядом маленький чертёнок — пятнадцатью месяцами старшая Жени его сестра Александра. Пророчески получив имя великого полководца, и взяв много от отца, Саша представляла собой разительный контраст своему брату. Не умолкавшая ни днём, ни ночью от рождения, она научилась ходить и говорить едва ли не с пеленок. И возымев новые возможности, порывистая, непоседливая, самовольная и упрямая (а лучше сказать упёртая до невозможности) терроризировала своей активностью ещё пуще прежнего. Казалось, что в неё по ошибке вложили жизненную энергию целого легиона детей сразу, а потому она сама не знала покоя и никому не давала даже вспомнить о нём. Днём она была вдохновителем всех игр, вечной заводилой и беспрекословным лидером компании, подчиняя своему деспотическому влиянию даже более взрослых детей, не давая никому спуску, и абсолютно ни в чем, не уступая мальчикам. Ночью лишала почти напрочь сна мать: с изматывающей регулярностью, просыпалась едва ли не через каждые полчаса, заявляя об этом громким и долго не умолкавшим плачем. Ибо бившая из нее ключом энергия явно не хотела смиряться с необходимостью столь долгого и пассивного отдыха и, то и дело, как вулканическое извержение, выплескивалось наружу в бессознательном плаче и ночных капризах.
…А Женя продолжал оставаться всё таким же спокойным, как бы углубленным в себя. Молча играл со своими немудрёными игрушками, чаще всего — в одиночку и словно вовсе не замечая этого. И когда пришло время, пусть и намного позже, чем сестра и чуть позже чем обыкновенные дети, но научился, ходить, держась за руку матери, на сильно изогнутых, «кавалерийских» ножках, стал забавно выговаривать первые слова...
Однако эта столь обычная для мира, но не перестающая от того быть для родителей чудесной и радостно-волнующей идиллия — волшебное, но на глазах происходящее превращение крошечного комка мяса в пусть ещё маленького, но разумного человека — прекратилась внезапно, самым грубым, жестоким и смертельно опасным способом. Полюбоваться красотами Будапешта или, хотя бы оставить в памяти пусть какое-то впечатление о Венгрии — своей, как не крути, но фактической родине: земле, на которой ему довелось появиться на свет, — Жене не удалось. В Венгрии грянули «события» 1956 года — массовое вооруженное выступление против существующей власти. Едва ли не в первую же позднооктябрьскую ночь в своих домах были убиты и, в буквальном смысле слова, перерезаны многие местные её активисты, а также снимающие квартиры семьи советских военнослужащих, совершены нападения на различные слабо охраняемые объекты ЮГВ. Репниным повезло. Их военный городок под завязку был наполнен войсками, включая танковый полк, и представлял собой мощный вооружённый кулак. Сунуться сюда смелости у инсургентов не достало.
Но волнения продолжались и даже нарастали. Многие мужья где-то часто и подолгу отсутствовали, оставшиеся с детьми жены каждой ночью боялись штурма городка. И больше всех подогревала панику одна из лидеров их локального женского кружка, майорша Логинова: высокая пышнотелая, с начинающими отвисать толстыми щеками и двойным подбородком мать уже большого — пятнадцатилетнего и «забитого» ею мальчика. С тщательно напускаемым на себя важным видом человека, располагающего закрытой от других информацией, она изо дня в день «по секрету» сообщала женщинам, что согласно известным её мужу докладов контрразведчиков, план нападения на их городок уже разработан (и утверждён в штабе НАТО), и остаётся только ждать его осуществления. «Спокойной ночи, милочка, — змеино улыбалась она очередной подруге при прощании вечером. — Надеюсь, она не станет для всех нас воистину варфоломеевской».
Успокаивающую струю во взбудораженный женский улей вносила только мать Жени. Такая маленькая, что будь она мужчиной, её даже не взяли бы в армию по росту — всего-то 149 см и хрупкая она представляла собой не менее разительной контраст своему мужу, чем её сын — своей сестре. Некомпанейская и молчаливая она всем шумным разгульным увеселениям предпочитала одиночество и хорошую книгу. Обладая цепкой памятью и острым мышлением, легко окончила с золотой медалью школу и с «красным» дипломом — техникум. После чего руководство техникума настойчиво посылало её учиться в Москву, в институт. Но обзавестись носимым на груди заветным ромбиком ей не довелось: в трудные послевоенные годы приходилось поднимать младших брата и сестру, которые также получив по золотой медали в школы, с ее помощью успешно впоследствии позаканчивали и институты.
Щедро наделив Софью не реализованной сполна способностью к учению, судьба поскупилась поделиться с ней счастливым талантом её мужа-оптимиста не принимать близко к сердцу мелкие неприятности и беспрестанно и неустанно радоваться жизни, быть благодарной ей, какой бы она не была и слепо верить в свою счастливую звезду. Вдобавок к тому Софья была от рождения очень стеснительной и даже мнительной и придавала очень большое значение чужому мнению, тому, как она, её действия выглядят в глазах других: панически боялась обидеть кого-то своим неловким поведением или выглядеть в чужих глазах невоспитанной, невежливой и, вообще — не в лучшем свете… Но при этом, Софья была очень храброй и никогда не теряла дух в минуты смертельной опасности: во время жесточайших бомбежек и обстрелов минувшей войны, кровавых нынешних событий. И, как могла, старалась заразить окружающих своим отважным пренебрежением к опасности, подбадривала не только женщин, но и иных мужчин. Но в отсутствие последних многие из первых чувствовали себя обречёнными на заклание.
И предпосылки для подобного упадка духа не уменьшались, но только увеличивались. Из находившегося рядом лагеря были выпущены на свободу все содержавшиеся там салашисты — сторонники и активные пособники лидера местных фашистов Ф. Салаши[3], а также уголовники, включая осуждённых за преступления в годы. (Всего же в Венгрии из тюрем и колоний на волю вышло около 13 тысяч таких заключенных, в том числе 10 тысяч уголовников.) Они особо отличались в массовых зверских убийствах ненавистных им сторонников просоветской власти, а также попавших им в руки «орос» — русских.
Однако беда пришла с другой стороны. Лишь свойственной нашему народу безалаберностью, привычкой полагаться «на авось» даже в смертельно опасных ситуациях, можно объяснить, почему автомобильная колонна их воинской части, с боеприпасами и ГСМ,[4] командиром которой назначили старшего лейтенанта Репнина, была отправлена на ночь глядя и без боевого охранения. Но не «пронесло». Колонна попала в засаду: была остановлена положенной поперек дороги лентой с шипами, обстреляна и полностью сожжена. Уже мертвым или ещё раненным военнослужащим выкололи глаза, повырезали животы, сложили трупы штабелем, облили бензином и сожгли. Вакханалию бессмысленной жестокости и вырвавшейся наружу, затмевающей сознание ненависти остановил советский танк, внезапно появившийся на месте трагедии. Он легко рассеял упивавшихся кровью существ, считавшихся людьми и именовавших себя патриотами, борцами за свободу, за что их бурно приветствовал и поддерживал весь враждебный СССР мир, горделиво величавший себя «свободным».
Глубокой ночью, когда полуобгоревшие трупы перевезли в городок, мать Жени разбудил настойчивый, тревожно отдающийся в ночной тиши стук во входную дверь.
— Кто там? — на ходу запахивая халат, подошла к ней Софья.
— Дежурный по части капитан Соколов… У меня есть известие о вашем муже.
С похолодевшим сердцем Софья отодвинула щеколду. Капитан зашёл в комнату, за ним втиснулся молчаливый солдат в шинели до пят. Капитан тоже не торопился изложить причину своего полуночного визита.
— Ну, говорите, что случилось? — подбодрила его Софья.
— В общем, убили его…
— Как?!
— В засаде… Всех… Приказано взять парадный мундир: нарядить для похорон…
Так маленькая хрупкая женщина с двумя малолетними детьми на руках осталась вдовой в чужой и, как внезапно оказалось, столь злобно враждебной им стране. Софья молча пошла в комнату, открыла шкаф, сняла с вешалки щегольский, одевавшийся только по праздникам мундир, вернулась в прихожую и, по-прежнему не проронив ни слова, вручила его капитану.
— Мы… это… известим… вы не беспокойтесь… — пробормотал он, передавая мундир солдату, пятясь, открыл локтем дверь, и, осторожно прикрыв её за собой, скрылся во мраке вместе с молчаливым носильщиком парадного облика тех, кого уже не стало. И везде, в тот момент, когда подобные полуночные гости вновь исчезали в непроницаемой зловещей тьме, откуда-то из мрачных глубин её доносился заглушенный стенами, отчаянный, обречённый, леденящий кровь женский вопль: когда более слабый, а когда — невыносимый …
Везде, но не здесь. Известие о смерти мужа навалившись чёрной свинцовой тучей, буквально ошеломило, раздавило Софью… Но привычка переживать всё внутри, стесняясь выражения своих чувств не изменила ей и сейчас. Она не голосила, не рвала на себе одежды, не драла волосы и не посыпала их пеплом — не совершала никаких внешних эмоциональных действий, как это делают другие женщины, чтобы ими попытаться, насколько хватит душевных сил, как-то насильно преуменьшить, чуть отогнать, немного вытравить из себя горе раздирающее душу горе, чем-то заместить его... Чисто внешне столь мужественно восприняв трагическое известие, она и после ухода ночных вестников смерти не проронила ни слезинки. Но внутренне, в душе сразу же впала в ранее неизведанное какое-то странное, тяжело гнетущее полуобморочное состояние злорадно влившегося внутрь и по-хозяйски, — казалось, навечно — поселившегося там страшного беспредельного горя и ужаса.
…Весь остаток нескончаемой ночи потонул в каких-то неотчетливых путанных, беспорядочно перемешанных кошмарах, странных и зловещих видениях и галлюцинациях. Были ли это сон или явь, она понять не могла: грань между тем и другим, между действительностью и результатом деятельности воспаленного подсознания терялась...
Как прошел наступивший день, она не помнила. Кажется, он был заполнен подготовкой к предстоящим похоронам. Вторая же ночь, так же, как и первая, была полна всё тех же сменяющих друг друга, яростно атакующих её мозг зловещих кошмаров, видений и галлюцинаций...
А на следующий день, уже под вечер в их доме объявился мертвец — бывший её муж, отец оставшихся в младенческом возрасте сиротами, её детей. Привидение было совсем, как живое. Более того, скорее всего — чем-то живым: плотным (свет сквозь него не проникал), цветным (обладал всеми красками реального мужчины в военной форме), обладал чисто человеческими и более того, знакомыми запахами. Но даже подойти к этому созданию матери было страшно: она боялась его. Этот стоящий перед ней вроде, как не призрак, но человек был или внешне точной копией её мужа, или же — он, но воскресший, вернувшийся с того света.
Призрак же или человек — внешне точная копия её бывшего мужа — заметил её беспокойство:
— Ты, что, боишься меня? Это — я, живой, целый и невредимый.
И он обнял и поцеловал законную, ещё не расставшуюся со страхами жену, и поведал свою счастливо кончившуюся для него историю.
Спасла его моментальная реакция водителя или, может быть, его бессознательное действие по наитию свыше: увидев в свете фар перегородивший дорогу странный предмет, и звериным чутьём сразу почуяв неладное, он не стал тормозить, а, наоборот, дал полного «газу» и круто взял на обочину. Причем, не правую, а левую. И по ней, едва не перевернувшись, машина благополучно проскочила смертельно опасное место. Именно они встретили танк и направили его на место засады, в которую буквально одновременно попал и ехавший навстречу «козлик» (ГАЗ-67) с водителем-солдатом и офицером (вот откуда точное соответствие найденных полуобгоревших трупов погибших солдат и офицеров с численным составом отправленной колонны). В той же воинской части, куда они прибыли, в суматохе боевых действий позабыли или, скорее всего, не посчитали необходимым сообщить, что такой-то и такой-то прибыли целыми и невредимыми: «Зачем? Вот, если бы мёртвыми, тогда сообщать необходимо непременно...»
А что до того, сколько душевных мук было испытано известием о мнимой смерти, что испытало надрывающееся в горе, кровоточащее отчаянием сердце мнимой вдовы за эти почти двое суток… за страшные ночи… и не менее страшные дни… за нескончаемые ужасные дни, своими ошеломленными, но машинально-деловыми подготовками к массовым похоронам, лишь безжалостно подтверждающими, что известие о смерти любимого человека, отца их двоих малых детей — это не бред, не те ночные кошмары, который преследуют и терзают её по ночам, но безжалостная и страшная своей неисправимостью действительность… Это всё — лирика. Разве есть кому-то до этого дела? Разве предусмотрено место для подобных душевных исследований и тонкостей в сухих строках военного рапорта?..
Ещё через несколько дней пришел их черед эвакуироваться в Союз, как кратко, опуская слово Советский, называли свою страну, все работающие или служащие за её пределами, и семье Репниных. Пришёл в значительной мере случайно. Ибо поначалу событий объявили, что будет соблюдаться строгая очередность: в первую очередь будут вывезены семьи многодетные и с малолетними детьми, затем — те, кто проживает в отдаленных гарнизонах. Они, хотя и подпадали под категорию, эвакуируемых в первую очередь, но жили совсем рядом с аэродромом, и вывозить их никто не спешил. Затем, как у нас водится, о порядке позабыли и уезжали те, чьи мужья хлопотали об этом достаточно рьяно и усерднее других. Репнин-старший постоянно был в разъездах, появлялся дома лишь для того, чтобы, переночевав, вновь исчезнуть на несколько суток, потому их многочисленный ранее военный городок все пустел и пустел, а Репнины продолжали оставаться на своем месте.
Но тут в часть с грузовиком вернулся майор Логинов. Доложив командиру полка о выполнении задания, он добавил:
— Разрешите обратиться с личной просьбой?
— Что у вас?
— Прошу незамедлительно эвакуировать мою семью в Союз.
— При первой же возможности эвакуируем.
— Я прошу эвакуировать сегодня же, с первым самолётом.
— Будет возможность, отправим. Идите, вы свободны.
Но ходатай продолжал оставаться недвижим.
— Что такое, майор? — зло прищурил глаза боевой, прошедший всю войну командир.
Но страх за свою семью и неизбежное, в случае провала миссии, пиление неумолчной жены, придали смелости удачно сумевшему избежать фронта Логинову. И он отчётливо выговорил:
— Пока моя семья не будет эвакуирована в Союз, я никуда больше из части шага не ступлю.
— Что?! Бунт?!.. Да, я тебя — под трибунал! Своей рукой расстреляю! — взбешенный полковник машинально потянулся к бедру, к тому месту, где в войну бессменно висела кобура с пистолетом ТТ, а потом — с полюбившимся щеголеватым и надежным трофейным «Walther PP». Но привычной кобуры на месте не было, а твердо смотрящий в глаза майор, имел все основания заботиться о безопасности своей семьи. Дважды контуженный и раненый и оттого — нервный полковник, воспламенялся, как порох и был способный натворить в таком состоянии немало бед. Однако также легко и быстро прогорал и остывал.
— Ладно, идите. Созвонюсь, попробую отправить.
Большой проблемы это для командира не составляло: самолёты летали часто, а начальником диспетчерской службы аэродрома служил его знакомый ещё по лихому и страшному штурму Вены. Быстрый для столь большого города, уложившийся всего-то в шесть дней, он дорого обошелся Красной Армии, взяв в жертву на улицах и площадях мировой столицы вальса сто двадцать тысяч так мало всеми ценимых человеческих жизней солдат-освободителей Европы.
И спустя пару часов майор Логинов получил разрешение на эвакуацию своей и соседних семей. Вернувшийся с задания грузовик быстро наполнился обрадованными женщинами с детьми. Но ещё оставалось немного места, и тут, уже тогда, когда заботливый майор Логинов покинув кабину, встал на подножку и, заглянув в кузов, спросил: «Всё? Расположились? Можно ехать?», кто-то вспомнил о Репниных: как-никак двое совсем малых детей, да и место свободное есть…
Послали гонца с предложением, поторапливая, помогли взять давно приготовленные уложенные вещи и то, что можно было взять впопыхах из того, что еще осталось. Ибо коё-что было уже продано приходящей в городок на работу уборщицей мадьяркой. Например, венгерская красиво расписанная передвижная, на колесиках (но правда, топившаяся только дровами) железная печка с двумя конфорками. А, вот, облегчиться с прибылью радиоприёмника не удалось — его задержали на проходной, и Софья вернула уборщице полученные от неё деньги, а тащить громоздкий аппарат назад домой отказалась.
Получилось семь мест: чемоданы, тюки с одеждой, одеяла, подушки… И таким образом бо?льшая, но слабейшая часть семьи Репниных со своим скарбом скромно примостилась у заднего борта открытого кузова пятитонки. Сопровождения им не дали никакого и, если другие эвакуированные перевозились колонной, под охраной танков и автоматчиков, то они отправились на аэродром на свой страх и риск. Однако на КПП Софью заметили и окликнули:
— Репнина, радиоприёмник свой забери!
— Что я буду с ним делать? — испуганно прошептала Софья и спряталась за внушительными фигурами других женщин. — Скажите, что меня тут нет.
— Вы обознались! — охотно, ибо зачем ей нужны эти лишние хлопоты и, главное, задержки? — пришла на помощь Логинова. — Её здесь нет.
И женщины с детьми впервые с момента начала «событий» выехали за ограду городка. Вечер выдался хмурым, с не перестающим мелко сеять нудным холодным уже ноябрьским дождем. Но никто на него не обращал внимания: всю дорогу женщины, исключая, лишь всем известную отчаянную «смельчиху» Репнину, колотились от страха при виде всякого кустика или замеченного по сторонам человека, испуганно вздрагивали при каждом чуть более сильном выхлопе автомобиля...
Но обошлось. До аэродрома добрались благополучно, без каких-либо эксцессов. Однако уже стемнело, а ночью самолеты не летали. Эвакуируемых разместили в пустых квартирах давно уже (сами первыми) вывезенных семей авиаторов. Женя, однако, успел простудиться: стал чихать, и лоб его тревожно грел обеспокоено положенную руку матери.
Утром, вновь загрузившись в кузов грузовика, они прямо на нём и въехали в огромное чрево военно-транспортного самолета. Освободившись от людей и груза, автомобиль уехал, и в огромном объеме грузового отсека самолета их группка из двух десятков женщин с детьми выглядела жалкой и затерянной.
Женя с сестрой были самыми маленькими детьми, и заботливые летчики принесли и закутали их в свои тёплые меховые куртки. Однако разве могла бедовая Саша упустить такой случай и сидеть спокойно в столь необычной обстановке? Нет, конечно! И она всё порывалась завершить полную ревизию грузового отсека, сумела проникнуть в кабину летчиков, не умолкая, забрасывала взрослых вопросами после мягкой «депортации» из кабины...
Самолет взревел винтами, долго рулил, потом, совсем оглушая шумом, начал разгоняться. Но внезапно затормозил и долго стоял с работающими двигателями недвижим. Несколько раз в отсеке появлялись чем-то озабоченные лётчики, но занятые своими делами, они к пассажирам не подходили, а конкретных ответов на вопросы избегали. Женщины волновались и больше всех — Логинова. И как «старшая» по званию, и как фактический организатор незапланированной эвакуации, и в силу своей гипертрофированной склонности к представлению ситуации в наихудшем виде и болезненной страсти навязывания его всем окружающим.
— Можете вы, наконец, нам внятно сказать, что случилось? — ещё издалека тревожно набросилась она на молодого техника, принесшего ранее куртки и направлявшегося теперь в их сторону.
— Та, ничего особенного, — спокойно и даже весело ответствовал он и протянул видно приглянувшейся ему непоседе Саше полплитки шоколада. — На, бери — у пилота в кармане затерялся… Обстреляли нас при разгоне из пулемёта, но ничего серьёзного не зацепили: так, ерунда, сейчас полетим.
И в самом деле, вскоре самолет вновь зашёлся ревом винтов, весь затрясся как в лихорадке, побежал, резко ускоряясь, оторвался от земли (жесткие толчки о неровности взлетной полосы прекратились), накренился и, закладывая уши, стал набирать высоту...
Через три часа лёта они приземлились во Львове.
Так, в возрасте полутора лет Женя совершил свой первый полёт на самолете и впервые вступил на землю его предков, оказался в огромной стране, с гордым названием СССР. В державе, вызывавшей ненависть и трепет многочисленных врагов, и пылкое обожание также бесчисленных друзей, рассыпанных по всему миру, и, как правило, никогда в жизни не видевших предмета поклонения своими собственными глазами, но любившими его ушами. А точнее — глазами, или, — если быть совсем точным — словами других. Но ещё в большей мере — вкладывая в свою невиданную любовь всё то хорошее, желаемое, что грезилось в мечтах, что хотелось видеть в своей жизни и что так противоречило окружающей жестокой, тяжелой и беспощадной действительности...
2. Дома
Во Львове, ныне уже фактически официальной (неофициальной он был всегда) столице украинского национал-эскстремизма и русофобии или лучше сказать — «москалофобии»[5] — их встретили курсанты Военно-политического училища. Того самого, из недр которого много лет спустя, выйдет славная команда КВН «Эскадрон гусар». Они отвезли беженцев к себе, поселив их в заставленном кроватями спортзале. И здесь молчаливый обычно Женя, лоб которого уже буквально горел, наглядно продемонстрировал всем, включая и скептиков, что голос у него есть и, как это положено больному ребенку, весьма и весьма громкий. Днём, с его суматохой, на почти постоянный Женин плач не обращали особо внимания, но ночью, когда все улеглись, он стал вызывать нескрываемое недовольство. И первым его выказала та самая молодая мама, еще недавно столь настойчиво пытавшаяся убедить всех, и, в первую очередь, себя, что тихий спокойный Женя — глухонемой.
— Да, когда это, наконец, прекратится?! Сколько можно?! — яростно перевернулась она на жалобно застонавшей под её грузным телом железной кровати и ещё более возвысила свой изобилующий негодованием глас. — Сделайте что-нибудь! Нельзя же из-за одного сопливого ребёнка всем людям не давать спать!
Что могла сделать в таких условиях мать Жени, как и любая иная мать? Что ответила бы на подобное требование разгневанная женщина, будь её, а не чужой ребёнок больным? Наверное, поджав оскорблено обиженные губы и поражаясь бесчувствию окружающих, прочла бы краткую отповедь об их чёрствости и нежелании признать, что больному младенцу рот не закроешь. «А если кто не может или не хочет помочь ему, то следовало иметь хотя бы элементарное сострадание и терпение. Ничего с вами не сделается! Кто спать хочет — тот заснёт!»
Но мать Жени была иной — чувствительной к реакции других, панически боящейся причинить окружающим какое-то неудобство. И молча, не говоря ни слова, но, чувствуя стыд, за то, что рождённый её плотью плод, доставляет столько беспокойство ни в чём не повинным людям, она взяла Женю на руки и вышла в коридор, где, баюкая сына, и проходила с ним всю ночь.
Дальше путь семьи Репниных, оторванной от её главы, лежал на крайний юго-восток Украины, в Донбасс, где жили родители Софьи. На следующий день, вечером их отвезли и посадили на поезд Львов — Харьков. Досталась им только одна полка, причём — верхняя. Напротив обе полки занимала семья: отец, мать и пятилетний мальчик, внизу — также беженка из Венгрии, беременная, с огромным животом. Она, едва заметив, сколь затруднительно положение многочисленной и малолетней семьи Репниных, сразу же обозначила своё отношение:
— Извините, пожалуйста: я бы с удовольствие уступила вам своё место, но, к сожалению, не могу.
— Что вы! Лежите, не беспокойтесь: вам самой беречься надо, — испуганно успокоила ей Софья. — На сносях, наверное?
— Да, но, думаю, до дома доношу.
Семья же напротив, делала вид, что ничего не видит и не слышит. И немного погодя, видя, что с её стороны никакой реакции не проявляется, и, не зная, что делать с одной верхней полкой и двумя младенцами, Софья набралась невиданной для себя смелости, и сама обратилась к главе семьи попутчиков:
— А вы не могли бы уступить нам нижнее место.
Мужчина видел, как курсанты помогали вносить вещи, что дало ему повод разразиться гневной тирадой:
— Всё вам, военным, мало: деньги лопатой гребёте, разъезжаете всюду! А я раз за двадцать лет выбрался, так и то норовят не дать по-человечески проехать! Какое место указано, там и располагайтесь!
Делать было нечего, и мать взгромоздила детей на верхнюю полку, а сама стояла в проходе, присматривая, чтобы они не свалились оттуда.
Расположилась для сна и семья напротив. К немалому удивлению Софьи, женщина с сыном забралась на вторую полку, а внизу вольготно разместился мужчина, пустившийся, наконец, в столь желанное для него путешествие. Софья же всё стояла в проходе, сторожа своих детей. И только ближе к часу ночи беспрестанно ворочавшийся мужчина, убедился, должно быть, что спать в трясущемся вагоне под резкий перестук колес — это не на покойной перине дома. Он смилостивился и сам предложил поменяться местами. Мать перенесла детей, расположила их всё также «валетом» — ногами к ногам, — а сама села посередине на краюшке полки и так, то, впадая в неглубокую дрёму, то, начиная падать вперёд, и испуганно просыпаясь, скоротала ночь.
Таким же образом бодрствуя и изредка «кемаря» — она провела и следующую утомительную бесконечно длинную ночь. И лишь по неспешному наступлению серого лениво занимавшегося утра они прибыли в Харьков — первую столицу Советской Украины. День тот выдался 7-ым Ноября. То есть был годовщиной «Великой Октябрьской социалистической революции» — главным официальным праздником государства. Хотя для советского народа главным праздником даже в те сурово идеологические годы был, пожалуй, искрометный и веселый Новый Год, сулящий чудеса и рождающий, вопреки здравому смыслу, в человеке новые надежды.
Пассажиры, теснясь в проходе, неся чемоданы на вытянутых руках и спереди, и сзади, покинули вагон, Софья вышла в тамбур, взять носильщика. Как раз напротив их стояло человек пять-шесть. Но в ответ на обращение к ним никто из них не сдвинулся с места. Пожилые молчали, а самый молодой, видно уже подвыпивший более всех или же просто и самый смелый, откровенно сформулировал их актуальную позицию «пассивного невмешательства в дела других граждан и гражданок»:
— А что мы, лошади? Сегодня праздник, все гуляют, а мы — носи, носи...
Получив такой резкий и недвусмысленный отпор своим домоганиям услуг носильщиков самой демократической страны мира, как твердила пропаганда, Софья вернулась внутрь вагона и тревожно стала прикидывать, как выйти из неожиданно обострившегося положения: выносить вначале детей или наоборот и что будет, если поезд погонят на запасной путь. Но в это время в вагон вернулся что-то оставивший там, или кого-то ищущий хорошо одетый, интеллигентного вида мужчина — явно какой-то начальник. Он обратил внимание на беспомощность семьи и, несмотря на явную спешку, остановился напротив отделения.
Что приключилось? Понравилось у нас, не хотим из вагона выходить? — заметив сверлящий его взгляд Саши, мужчина, улыбнулся и надавил на кончик её носика, за что чуть не был ею укушен.
Одернув вовремя руку и узнав о причине бедственного положения, кто они и куда едут, мужчина сразу взъярился.
— Ну, я им покажу кузькину мать! Будут знать у меня, как с утра праздновать! Забудут вообще, что такое праздники!.. А вы не беспокойтесь: время ещё есть, я пришлю к вам сотрудников, они помогут и устроиться, и с билетами.
И действительно, вскоре по его уходу в вагоне появились двое мужчин в форменных красных фуражках.
— Это, вы, тут беженцы из Венгрии?
— Да. Больше, вроде, некому.
— Ясно… Где ваш багаж?
Софья показала.
— Что же у вас чемоданов не хватило?.. Ну, да ладно. Берите с собой, что вам нужно, остальное мы сдадим в багаж и принесём вам жетончик. А вы идите в Комнату матери и ребёнка, на третий этаж, располагайтесь, а потом зарегистрируйтесь, что вы беженка у дежурной по смене, в главном зале, на первом этаже и мы вам возьмём билет.
Сразу словно гора свалилась с плеч Софьи. С чувством благодарности и признательности незнакомым людям за проявленную и обещанную помощь и заботу, она направилась в указанное временное пристанище. Однако сил дойти до него уже не хватало. Она была обута в туфли, всунутые в боты, которые не снимала всё это время, так как ноги ещё во Львове распухли, и она боялась, что, однажды сняв боты, больше не сумеет их одеть. Одета в мутоновый полушубок, поверх которого был наброшен плащ. В одной руке несла Женю, в другой — сумку с документами и деньгами. За плащ держалась еще не достигшая трех лет дочь…
А комната находилась на третьем этаже. Причем, не какого-нибудь затрапезного вросшего в землю домишки, а монументального здания крупнейшего вокзала, где потолок теряется в недосягаемой выси.
С крайним напряжением сил, забравшись на второй этаж, распарившаяся Софья окончательно выбилась из сил и, так и не сумев одолеть бесконечный подъем, изнеможенно опустилась прямо на ступеньки верхнего марша. Сидела она там, при полном отсутствии какого-либо движения по лестнице, долго: прислушиваясь к бешено колотящемуся в груди сердцу, с трудом переводя дух, и ожидая, когда в отказавшие ноги вернутся силы…
Потом откуда-то появились два солдата. Они участливо помогли матери с детьми одолеть немногие остававшиеся ступеньки, превратившиеся, было, в непреодолимую преграду на пути к желанной цели.
Однако одноименная комната встретила их в штыки. Точнее Саша могла быть помещенной здесь без проблем, но принимать Женю с выявленной у него повышенной температурой, администратор отказывалась наотрез. И на вопрос матери, куда же ей в таком случае деваться, получила ответ, подобный которому столь часто приходилось слышать всем тем, кто в качестве рядового совгражданина имел несчастье сталкиваться с ненавязчивым советским «сервисом»:
— Куда угодно. Меня это не касается.
Спас мать от безысходного положения уже знакомый работник в красной фуражке, принесший квитанцию. Он накричал на работницу, пояснил ей, что это — беженцы из Венгрии и велел «хоть расшибиться, но что-то придумать и разместить их, а не то ей достанется по первое число» от некоего Ивановича. После этой нешуточной взбучки администратор сразу же изыскала выход из сложившегося положения: поселила Сашу в одной из комнат, а Жене с матерью выделила крошечный, заставленный постельными принадлежностями и всякой хозяйственной утварью чулан, где они и разместились.
Но выспавшаяся в поезде Саша моментально развила бурную деятельность, не давая никому покоя, и матери приходилось разрываться между чуланом, где лежал больной сын и общими комнатами, укрощая очередное извержение непомерной дневной активности дочери.
Вечером пришел трезвый, видимо, со второй смены, носильщик и, спросив, кто здесь из Венгрии и затем — какой у них вагон, привез к нему все вещи. Без особого труда добралась до него и Софья с детьми: как-никак, спускаться — это не взбираться наверх. Но тут возникла новая проблема. Проводница, усмотрев, что у них только один билет, но двое детей, заявила, что в этом случае требуется брать еще один проездной документ, и категорически отказалась пускать в вагон, решительно взявшись за поручни, когда носильщик пытался мягко оттеснить её.
— Да они же беженцы, пятые сутки из Венгрии добираются! — негодовал носильщик.
— А мне какое дело, кто они, откуда и сколько добираются? Положено иметь один билет на двоих детей, значит имей! Пусть идет и купит.
— Тебе что, на себе их везти?! Да откуда у них деньги?! — продолжал бушевать носильщик.
— А мое, какое дело? — пожала плечами проводница. — У меня — инструкция.
— Ну и стерва! Хотел бы я, чтобы ты попала в такую ситуацию! Давайте, я схожу куплю. Есть у вас деньги? — обратился он к Софье.
Та отрицательно покачала головой:
— Нет. Дали только один билет, на компостирование и на мелкие расходы... Форинтов есть немного.
— Что с этими форинтами делать? Разве только этой засунуть в одно место? — пробурчал носильщик и рассвирепел «на эту» уже не на шутку. — Так: или ты их пускаешь, или я тебе сейчас оторву твои поганые руки вместе с поручнями! Понятно?! А ну, посторонись! — И он решительно двинулся на «абордаж».
Проводница, подчёркнуто презрительным поджатием губ показывая, что она просто вынуждена уступить столь бесцеремонной силе, расцепила руки и нехотя дала дорогу.
Вагон же был почти пустой. Поезд тронулся, но никто больше ни в их, ни в соседних отделениях плацкартного вагона так и не появился. Софья разместила детей по нижним полкам, убедилась, что им удобно и безопасно, и они заснули, и собиралась было улечься самой, как откуда-то с другого конца вагона пришла дотоле скучавшая там в одиночестве женщина. Она сердобольно и с чисто женским любопытством стала подробно расспрашивать о спящих детях: сколько кому исполнилось годков, чем болели, как растут, слушаются ли, когда научились ходить и говорить, правильно ли выговаривают все звуки и прочие столь важные для женщин и занимающие их подробности. Затем, не давая разговору утихнуть, перевела его в другое русло: куда и откуда они едут? Услышав, что из Венгрии, живо стала интересоваться, что там, на самом деле, происходит и как там, за границей, пусть и нашей жизнь вообще?..
Софья, боясь обидеть попутчицу, с трудом, и не имея никакого желания продолжать, поддерживала разговор, давая ответы на бесчисленные вопросы, иногда из вежливости задавала совершенно необходимые для этикета подобных встреч свои… Голова у неё раскалывалась и словно горела, её сильно клонило ко сну, но она отвечала и отвечала на нескончаемые проявления женского любопытства и выслушивала пространные, но интересные в данный момент лишь одной говорившей, откровения собеседницы. Софья поддерживала нескончаемую беседу отчасти из-за того, что была просто не в состоянии пересилить себя и, проявив явную бестактность, насильно прекратить разговор. Но отчасти и из-за того, что за все последние, перенасыщенные различными перипетиями сутки, она уже отвыкла от покойного здорового сна и не совсем верила, что такое возможно, невольно побаивалась возвращения тех самых страшных ночных кошмаров, которые мучили её после известия о гибели мужа... Так они пробеседовали, практически, всю ночь...
На станцию назначения в город Стаханов (известный доныне по его жестким артобстрелам Вооруженными силами Украины, с 2014 по 2022 гг. окружавшим город, фактически, с трёх сторон) поезд прибыл утром. На перроне их встречали извещенные телеграммой родители Софьи. За ночь выпал первый снег и, погрузив весь скарб на санки, они по мягкому ослепительно белому ковру, отправились с вокзала домой.
Дома Софья не стала есть, купаться, но, едва перейдя порог родного дома, дома своих родителей, — исхудалая, мертвенно-бледная, с ввалившимися, нездорово горящими глазами, — сразу же рухнула спать и моментально заснула, как убитая. Спала, как раньше в детстве: на правом боку, подложив ладошку под щеку. Спала, не шевельнувшись и не меняя позы.
Весь день родители старались оберегать её сон, как могли. С удовольствием взяли на себя заботу о детях, старались не входить в комнату спящей, а если нужда и заставляла, то входили буквально на цыпочках, стараясь и не дышать. Затем их начало чуть беспокоить только то, чтобы дочь не переспала днем и потом не мучилась бессонницей ночью.
Но она не проснулась ни вечером, ни ночью. Утром следующего дня родители обнаружили её пребывающей во все той же позе, в которой она проспала весь вчерашний день: лежа на правом боку, подложив ладошку под щеку. Родители, полагая, что суточного сна вполне достаточно, осмелели и перестали ходить на цыпочках, но, входя в комнату, посматривали на дочь с улыбкой, вот-вот ожидая увидеть её открывающиеся глаза и ещё раз поздравить не только с возвращением домой, но уже — и с отдыхом.
Однако она продолжала спать всё также недвижимо, никак не реагируя на создаваемый ими и давно пробудившимися детьми шум. Родители стали беспокоиться, не случилось ли что, тем более что хотя лоб был горячий, но дыхание, как то было ещё с детства, почти не прослушивалось.
Через пару часов родители стали пробовать осторожно будить Софью, но цели не достигли. Ещё спустя несколько некоторое время родители попытались разбудить более настойчиво, особо, насколько позволяла их мягкость, не церемонясь. И безрезультатно: никаких движений лежащего всё в том же положении тела, никаких звуков, никакой мимики, словно застывшего лица. Родители не на шутку забеспокоились, подняли тревогу; уже ничуть не таясь, и во весь голос стали обсуждать с пришедшими соседями и родственниками: что делать?
Склонялись к тому, что, скорее всего она впала в летаргический сон. Живущий на соседней улице двоюродный брат отца Софьи, дядя Грицко лишний раз доказал свойственную многим любовь ко всему поражающему воображение загадочному и мистическому. Он не без так и сквозящего в нём удовольствия, напомнил об имевшем место у них в округе таинственном случае беспробудного сна многие годы. Собравшиеся ещё раз поразились неразгаданной тайне жизни, прониклись вызывающим ею холодком восторженного страха и пришли к единому мнению, что необходимо вызывать «скорую».
И ближе к обеду вызвали. Та, как у нас нередко бывает, приехала нескоро, помощи никакой не оказала, зато встретилась с трудностями. Подставленное ко рту зеркальце запотевания почти не показывало, пульс никак не прощупывался (он от рождения находился у Софьи вовсе не там, где обычно встречается у людей). Наконец, врач нашел его, после чего, совместно посовещавшись, решили, что, так как Софья, видно сильно устала, то оставить ее спать до следующего утра, а если и тогда не проснется, то вновь вызвать «скорую». И тогда они предпримут все необходимые меры.
Однако последние не понадобились. Софья, может быть, спала бы и дальше, но вечером у её постели вновь собралась вся женская партия родственников, проживавших в одном доме: девяностолетняя бабушка, мать, её сестра тетя Груня, а также тетя Фрося — жена получившего квартиру в том же особняке, за стенкой, дяди по отцу — Филиппа Семёновича. И сквозь сон до дремлющего сознания толчком Софьи донесся совместный плач родных, отчего она проснулась в страхе:
— Получили телеграмму?
— Какую телеграмму? — дружно удивилось оплакивавшее женское общество, забыв от неожиданности даже возрадоваться долгожданному пробуждению.
— О смерти.
— Кого?
— Павла.
— С чего ты взяла?
— А почему вы плачете?
— Собрались вместе, смотрим на тебя, как ты спишь беспробудно, да и плачем, — возобновляя лить уже сладкие слезы, обняла родную дочь её мать — полубезграмотная и такая маленькая, очень стеснительная и добрая.
Софья глянула на часы — 10 часов, на темноту за окном освещенной лампой комнаты, и недоуменно спросила:
— А зачем плакать? Ну, проспала день: что тут страшного?
— Какой день! Посмотри, какое сегодня число!.. И день, и ночь, и ещё один день...
Так завершилась эпопея эвакуации из Венгрии семьи Репниных, продолжавшаяся (включая несостоявшийся летаргический сон) шесть ночей и шесть дней — время, которого хватило Господу Богу, чтобы сотворить мир.
Эвакуации, которой в принципе, могло и не быть. Еще до времени ее проведения весь мир уже обошли фотографии последствий захвата восставшими Будапештского городского комитета ВПТ (Венгерской партии трудящихся) — повешенных разъяренной толпой свыше 20 коммунистов со следами пыток, с лицами, обезображенными кислотой. Несколькими днями ранее — 29 октября влип в скользкую историю Запад, в очередной уже раз запачкав свои псевдо «белые одежды» зловонной жирной и кровавой грязью: Израиль, а затем и члены НАТО Великобритания и Франция, грубо поправ Устав ООН, напали на Египет с целью захвата Суэцкого канала.
И именно в тот день, когда взлетал под обстрелом военный самолет, увозивший среди эвакуируемых и семью Репниных, под общим командованием маршала Г. К. Жукова была начата операция «Вихрь». В ней приняли участие не вмешивающиеся с 30 октября в события советские войска численностью более 60 тысяч человек, включая дополнительно вводимые. В тот же день было создано и новое правительство Венгрии во главе с Яношем Кадаром, верное обязательствам, данной страной Организации Варшавского договора.
За несколько дней, в течение которых Софья с малыми детьми мыкалась по поездам и вокзалам, вооруженное сопротивление в городах — не без потерь людей и бронетехники — было сломлено. В памятный Софье день 7 ноября 1956 года в Будапешт прибыл Янош Кадар, который уже на следующий день (в приезда Софьи домой) объявил о переходе всей власти в стране к возглавляемому им Революционному рабоче-крестьянскому правительству. А 10 ноября — в первый нормальный для Софьи день после ее полулетаргического отсыпа — в Венгрии было наконец, достигнуто соглашение о прекращении огня…
По некоторым данным, венгерские события в период с 23 октября по 31 декабря 1956 года унесли жизни 2652 венгерских граждан, число раненых составило 19 226[6]. Потери Советской армии, по официальным данным, составили 669 человек убитыми, 51 пропавшими без вести и 1540 ранеными[7]. По завершении вооружённого сопротивления в руки войск МВД и органов полиции попало большое количество оружия западного производства: немецкие штурмовые винтовки МП-44 и американские пистолет-пулемёты «Томпсон»[8].
По окончанию венгерской одиссеи в длинных иссиня-черных волосах Софьи появилось несколько первых сединок. И, хотя отменное физическое здоровье молодой женщины не пострадало, но для нервной системы все пережитые волнения не прошли бесследно: появившиеся вскоре жесточайшие головные боли не покидали мать уже до конца её жизни.
А для Жени, лишь вступившего на тернистую тропу жизни, венгерские события стали осуществленной без его воли эвакуацией с родины на Родину.
[1] Ныне, подтверждая свое название «Восточный», он знаменит на весь мир тем, что "жарким" для ЕС летом 2015 г. превратился из главного вокзала европейской столицы в прибежище, городской лагерь, временный стан для тысяч беженцев из Востока, безжалостно развороченного ЗИЗД.
[2] С 4 июня 1950 года по 4 июля 1954 года эта команда, называвшаяся «Золотой», не проигрывала в 32 матчах подряд, победив в частности, таких «грандов» тех времён, как Бразилия, Германия, Уругвай и Англия, разгромив последнюю и на «Уэмбли» со счетом 6:3 (первое и крупнейшее в истории поражение англичан на этом стадионе от континентальных сборных).
[3] Лидер нацистской прогерманской партии «Скрещённые стрелы», премьер-министр Венгрии в 1944-1945гг.
[4] Горюче-смазочные материалы.
[5] Данный текст писался в середине 1990-х (прим. автора).
[6 Москва, РОССПЭН, 1998, ISBN 5-86004-179-9, с. 559.
[7] Россия и СССР в войнах XX века: Статистическое исследование. — М.: Олма-Пресс, 2001. — С. 532.
[8] «Холодная война» против Венгрии. 1956. Год: 1985. Автор: Холлош Э., Лайтаи В. Издательство: Москва Прогресс, с. 215.
© 2015, Геннадий Благодарный. Все права защищены. Использование в СМИ разрешается только с согласия автора.